Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Такой тихий человек, как Раиса Федоровна, ему очень подходил. Пьянство было поголовным. А тут в единственном числе человек делает уникальную работу и не пьет. А уж когда на Новый год она позволила себе какие-то вольности – в стенгазете нарисовать их тройкой – два инженера и начальник, то он сорвал газету и выбросил. Не по делу выступаешь, не по делу меня с каким-то инженером сравниваешь. Знай свое место.
Трудно сказать, догадывалась она или нет о последней своей привязанности. Но это дорого ей стоило. Привязанность до подобострастия была к Диане Гурьевне. А Диана Гурьевна с ней рассорилась, потому что она увела меня.
Раиса Федоровна перешла на роль бабушки для чужих внуков. Она взяла уже внуков своих знакомых. Но ей не разрешили самоуправствовать с ними.
А потом у нее нашли нехорошее в груди, и она уволилась. Изнурительная кончина. За что ни возьмись – всё не так. Она начала искать доктора, который вылечит ее. И доктор нашелся, и хороший. И деньги хорошие.
Она успела, правда, все свои вещи раздать по своему указанию. Швейную машинку подарила племяннице. Нам достались лыжи. А потом благотворительность Иеговы скрасила ее жизнь. Женщина ходила, давала ей еду в кровать, поила чаем.
Всегда говорили, что Иеговы забирают квартиры. А так ли это? Мы не знаем. У всех свои дела, и никто, кроме Иеговы, не помогал ей. А Иегова помогала до конца. Раиса Федоровна даже успела передать мне через нее «привет» и сказала, что она видела меня во сне.
Я тоже передал ей привет, но мысленно. А что можно сказать в таком положении? Жизнь кончилась.
Младшая сестра приехала со своим мужем на микроавтобусе, выдвинула из багажника выпивку и закусь. Если кто подойдет из соседей – выпить за упокой души. Вынесли гроб, люди, что пришли, простились, внесли в автобус, пригласили всех, кто хочет присутствовать на похоронах и поминках, сесть в автобус. Но таких не оказалось. Закрыли и уехали.
Потом у меня было желание найти ее могилу в Ромашково спустя два-три года, но когда мы поехали навещать тещу от первого брака в кардиологический центр, то я увидел, что найти могилу невозможно. Это теперь районное кладбище, а не сельское. Неделю будешь ходить и не найдешь.
Я пришел к ней случайно. А она случайно сказала о деревне. Меня удивило, что в литературе это что-то далекое, а в ее словах – близкое. Вот на автобусе доехать. Я был в простое, у меня не было темы, а тут я узнал деревенскую женщину и какое-то время мы дружили.
Поминовение
Утром на кухне сидит дядя Дима в пижаме и трусах. Накурил и тем выгнал меня на улицу, выгнал возможность мужского разговора.
Принудительно выбежав на холодный, еще ночной воздух – с листьев винограда стекали холодные капли, солнце еще только-только собиралось согреть их своим присутствием – я попал в готовую женскую тему. Мать с тетей Таней разделывала на садовом столе курицу.
– Ну как? Можно мне с тетей Таней о дедушке поговорить? – обратился я к матери.
– Не получится, – сказала мать, – мы сейчас на кладбище к Павлушке уходим.
Понятно, первый день был – «мой дом – полная чаша», торжество материнства. Сегодня – скорбный долг.
Когда же книжку писать? Такие причины и не обжалуешь, все неудовольствия будут кощунственны. Придется идти и вспомнить тоже. Значит, курица у них – поминальная.
К отцу я не хожу в Москве на Ваганьковское кладбище, на Беговой. Помню и хочу его воплотить в тексте живым, а поминально ходить к нему не могу.
После завтрака надо переступить через вежливость, сдернуть матрас на пол с их софы и перелечь на пол, по-туристки – от пружин спина болит. Будет неплохо, если выдержишь неудовольствие хозяйки.
Дядя Дима молча достал свой выходной костюм, надел его, скрепя сердце, надел плащ и шляпу и вышел со мной за калитку подождать женщин.
– Собачка наша – черненькая с беленьким, под заднее колесо попала. Всегда выбегала, когда мусорщик приезжал. Мы выбежали, кричим, а мусорщик: – Ну что? Давай, бросай в машину! Я ее на свалку отвезу! Капут ей.
А нам через десять дней в отпуск – мы её молоком отпаивали. С год она жила. Правда, отрыгивала часто, наверно, кишочки переехало ей, – договаривала тетя Таня матери, подходя к нам.
Все пошли на автобус. Книжку опять забросил на вечер – мысленно.
Сначала автобус привычно ехал по живому зеленому городу людей и их трудам – домам и зелени. Потом по пустой, выжженной солнцем земле, где не было ничего – ни домов, ни деревьев. Человек ничего не делал здесь, кроме высоковольтки, монотонно и безропотно тянущей свои троссы на мачтах. И вдруг подъехали к городу мертвых, где меру своей скорби люди пытаются мерить социально, по материальным и посадочным затратам.
– Вот тут у нас аллея славы. Только недавно разрешили имена на памятниках ставить и выделили специальное место. А раньше нельзя было – хорони безымянно. А теперь памятники афганцам военкомат ставит.
Прошли к Павлушке. Единственной, материнской, тети Таниной дорожкой. Пронзительно глядел на нас с фотографии семилетний ребенок.
Все стали обмахивать листья от пыли, носить воду, раскладывать еду и выпивать. То есть удостоверять себя живыми перед лицом мертвых, ощущая самое большое противопоставление в жизни, достигаемое маленькими мелкими действиями, как всегда в подобных случаях делается – по рюмочке и по второй у могилки.
– Я его Павликом в честь своего старшего брата назвала. И дед его очень любил. Я к отцу в Луначарское теперь редко езжу, раньше чаще. Теперь как к Павлушке приду – так здесь же отца и Максимовну помяну. А туда ехать далеко, много не наездишься, – как бы оправдываясь, сказала тетя Таня.
– Вот сирень от деда привезла, прикапывала. Не взялась. Дима-то цветы не любит, жасмин выкорчевал и яблони порезал в ого роде. Вот тужу, что место себе не отгородила. Тогда места много было, сын крайним был, дальше поле, сколько хошь городи. А теперь вон уж сколько нахоронили. А
