Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Все опять помолчали. Ей никто не пенял за усечение обряда. Дядя Дима лишь молча сопел.
– А теперь придется в другом месте мне одной лежать.
Мы с дядей Димой отошли. Женщины должны выплакаться.
– С ним хотела, когда умру, лечь, – слышалось издали.
Молодые ясени подросткового, как и Павлушка в день смерти, возраста, хорошо принявшиеся, тихо ответствовали ей легким трепетом листвы. Русская фотка и дата смерти – не для слабонервных. Какая-то неправильность, тщание остановить всё, какой-то надрыв.
Может, узбеки были более щадящи к живым, когда насыпали холмик и ставили бунчук рода. Память о человеке потихоньку сходила «на нет», так же, как потихоньку выветривался холмик. И ничего внутри человека и вне его не останавливалось. Стихия стирает, делает общими мгновенья. И никаких оград, никакой вечной памяти в беспрестанно меняющемся мире.
А у нас – вечный укор. К чему? Только сердце матери надрывать. Мать заслужила успокоение, а не вечный раздрай. Узбеки это понимают, а мы – нет.
С кладбища, увидев, что оно недалеко от дома – уперся, не захотел ехать на автобусе. Пойдем пешком, хоть в себя придем.
Дядя Дима посчитал свою миссию выполненной и пошел на автобус. А тетя Таня уважила гостей и пошла с нами пешком. В который раз воспользовалась отсутствием дяди Димы и вытащила следующую женскую тему. Тут же, двух шагов не прошли. Что моя книга? Мираж! Не удалось про свое спросить.
– Дима был дома, когда Павлушка погиб, но не почувствовал, что с ребенком что-то случилось, не вышел. Не верю, что если бы я была дома, то не почувствовала бы, и не вышла бы, не остановила бы. Я знаю, будь я дома, этого бы не случилось.
– А что же там случилось-то с Павлушкой? Ты писала что-то, но я так толком и не поняла, – спросила мать.
Наступила непростая для матери минута рассказать всё, как было. У нас отец тоже трагически погиб, но разве такое в один присест расскажешь? Я бы не взялся.
Она долго шла молча, тяжело косолапя.
Видишь ли, – по– девичьи, как бы силясь взлететь, взглянула она на солнце. – С друзьями-одноклассниками повадился он за машины грузовые сзади цепляться. Еще с зимы, когда талый снег лежал. Рукой за борт держатся и на ботинках едут по снегу. Далеко можно проехать. Мне потом один из этих ребят говорил, я спрашивала. Снег скользит хорошо и упасть не больно с разгону, когда машина уже набрала скорость и ты отпускаешь руку. Один попробовал – научил другого. Другому понравилось – рассказал третьему. Знаешь, как между мальчишками-подростками бывает? Объяснили, как можно, не уклоняясь от маршрута из школы домой, погеройствовать. Это им только дай. Ну и до поры до времени им это сходило, может потому, что их много бывает у школы и шофер, видя такое, гонял их. А может, они только начинали, опыта не было. Схватился – и тут же отпустил. А тут не знаю, что. Почему-то он один вдруг вышел. Я, грешным делом, на дядю Диму думаю. Я его потом всё спрашивала: «Ну что у вас? Стычка или скандал что ли был, почему он один из дома ушел? Заесть что-то обидное хотел?»
– Нет, говорит, ничего не было.
А я не верю. А он не сознается. Я материнским сердцем чувствую это. Он же ему отчим. Я его трижды спрашивала. Может быть, возбужденный из школы пришел или ты ему резкое что-то сказал? – Нет, говорит. Сказал только – «Уроки я сделал, дядь Дим, пойду, погуляю» – и всё.
А я не верю.
– Да не растравляй ты себя, Таня. Дальше-то что было?
– Пошел он на улицу, а там соседи мебель привезли. Разгружали. Не знаю, следил что ли он, когда они закончат, и прицепился. Мне шофер потом говорил: прицепился так, что он и не заметил. Если бы Павлушка за угол схватился, то шофер бы обязательно увидел, но они специально цеплялись за середину заднего борта, чтобы обмануть. Единственная в этом случае возможность – отпустить руки и выскользнуть под машину между колес. А у него, видимо, со страху руки оцепенели. Ну и машина поехала назад до стены вплотную, чтоб развернуться можно было. Улица-то узкая. Я иду с работы, а навстречу мне на мосту через арык наша заводская медсестра: «С сыном твоим плохо».
– Что? Умер? – выкрикнула я ей в упор.
Она ничего не ответила на это. Сказала: «Пойдем домой, я тебя провожу».
Бухарка, ветеранка из Сызрани
Она села где-то после Волги. Сказала, что из Сызрани и потом еще раза три-четыре повторила, чтобы все запомнили это название: из Сызрани. Скромно полезла на вторую полку и там затихла.
Одинокая, пожилая женщина. Она любила время войны, когда шла ее молодость, когда она была плотно, по-военному пригнана в коллективе своей войсковой части, и у всех была несокрушимая идея и личная мечта дойти до Берлина. Ну да, уставали, тяжело было, хотелось, чтобы хоть какой-то насморк пристал, чтоб отдохнуть немножко. Ничего подобного. За все четыре года гонки не пристало ничего. А после победы, когда по времени самое-самое партнерство должно было начаться, самые-самые личные чувства и взлёт, тут, как и многим после войны, достался ей надорванный, все силы отдавший войне мужчина. Те, что остались – вином залиты. Да и нельзя с такого человека, которого четыре года вели наркомовских сто грамм перед атакой, требовать трезвости.
Пришлось ей отдать все силы, сколько хватит, на его поддержание. Какая уж там любовь! Только на зачатие ребенка. Муж почти тут же и умер. Два-три года и пожил всего. Потом она воспитывала сына одна и всё надеялась, что ей согласно очереди, как ветеранке, дадут отдельную квартиру, и она воспитает сына так, что доберет в своем небольшом материнском счастье, не случившемся в партнерстве.
Квартиру, не сразу конечно, какую-никакую, а всё-таки дали. А вот с сыном всё пошло под откос. Она надеялась, что сын не будет похож на мужа, который ничего не дал, а только обрюхатил, а будет в её родню. А вышло наоборот. Не успел толком вырасти – стал нещадно пить.
«Во передалось-то как, а!» – обмирала она по ночам. И что только она ни делала. И к кому только она ни обращалась. Ничего не помогло. Как взялся пить, так и продолжал. Так что так надоел, так надоел, что по окончании школы, когда он уже стал законченным алкоголиком,
