Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Пока Чебураша, недавно взятая умная дворняга, отбегал по нужде, Раиса Федоровна заметила мне на мои детские воспоминания: «Куда летел летчик – никто не знает, потому что он летел по линии фронта, не нападая и не защищая никого, а видимо, с каким-то другим отдельным заданием, и скорее всего сшибли его наши зенитчики, которые действительно стояли на подступах к Москве и не давали бомбить город. Какое было его задание – неясно».
Шоссе «Подушка» вливалось здесь в «Успенку», идущую по правому берегу Москвы-реки. Раиса Федоровна опять взяла на руки Чебурашку, чтобы не нервировать сидящего в стаканчике правительственного милиционера, и опустила только на тротуарчике сбоку. Дальше мы пошли вдоль Успенки.
В преддверии университета мне очень хотелось найти тот участок в дачном посёлке Барвиха, где Алексей Толстой писал своего Петра, и читать там его текст. Ах, как здорово у него написано о первой поездке Петра в Европу. О встречах с европейскими монархами, о нравах. Молодо, задорно.
Ай-яй-яй, торопыга! Тебе придется остановиться на своем тексте, а не вдохновляться чужим.
Это был самый северный край моего детства. Дальше я никуда не ходил. И надо же – как раз здесь было начало детства Раисы Федоровны. Стык-в-стык. Меня это поразило. За этим виделся какой-то большой смысл.
– Вся земля у нас была раскопана и засажена картошкой, – сказала Раиса Федоровна, указывая на маленький клочок земли рядом с изгородкой. – В войну и позже везде была такая бедность, что ничего не оставляли. А это бывший наш объединенный сельсовет, на несколько деревень, – показала она на поместительный, аж в пять окон, деревянный дом, теперь довольно ветхий. Да и то сказать – машины снуют, всё на дороге. За ним уже выстроили небольшой дачный домик, а этот и ломать жаль, и жить непригодно. Стоит себе вроде муляжа.
– А это, – пройдя несколько вперед, сказала Раиса Федоровна, – наш новый сельсовет.
В противоположной стороне в конце выгороженного заборами коридорчика виднелось белокаменное одноэтажное добротное строение, являвшееся новой экологической постройкой для власти.
– А это наш памятник погибшим в войне односельчанам. Там и папа мой записан. Серов Федор Иванович.
Когда дорога была тележная, подумал я, дом ставили рядом с дорогой, чтоб сбрасывать мешки. А в машинное время у дороги строить нельзя. Вот дом властей и передвинули, а то задохнешься.
Что-то невероятно оазисное зазеленело вдали, а в середине – огромный белоколонный дворец.
– А это Архангельское, – поймав мой взгляд, сказала Раиса Федоровна.
– Надо же! Никогда с этой стороны его не видел и даже не узнал. Как он странно выглядит оттуда!
– А я со школой в детстве туда ходила в музей. И там было написано, что хозяин усадьбы был страшный крепостник и замучил десятки своих крепостных крестьян. А недавно я пошла в тот же музей со своей подругой – написано, какой Юсупов просветитель, как он заботился о русском усадебном искусстве, какой он замечательный собиратель картин и скульптур. Ничего не понимаю! Как так можно об одном и том же человеке?
Дальше, выйдя за пределы Барвихи, мы пошли в сторону Москвы роскошным садом по обе стороны дороги. Какой прекрасный образ обещанного коммунизма был найден Хрущевской оттепелью! Вот едешь ты домой с работы, вкушаешь яблок прям тут же, на дороге, без магазинов, продавцов, очередей, денег, а потом едешь дальше. И так по всем направлениям. Как приятно было надеяться лет двадцать назад, что это всё-таки будет. Главное – образ найден. И народ поверил в реальность мечты о счастливой жизни.
А через двадцать лет появился в противоположной стороне от Москвы, у станции Усово, тут недалеко, – второй образ в том же духе. Мол, остановишься ты и подойдешь к молочной ферме. Выйдет доярка – предложит тебе кружку молока. А заодно дети твои посмотрят на коров – холеных, сытых, рекордсменок по надоям.
Яблони выдержали двадцать лет без ухода и без подкормки, а коровы – нет. Пустой коровник стоит, бурьяном всё поросло. Две башни вроде средневековых для кукурузного силоса – тоже пустые. И чтобы не смотреть на такой разор, а может быть, выучившись в других походах не отчаиваться от несовпадения газетного и реального, я принялся думать о своем тексте. Не надоедать же на походе человеку. Он сам должен сказать, что хочет, вспомнить свое.
Я ведь как думал? Большая река, на берегу много домов – это деревня. А тут ни реки, ни домов нет, одна дорога, один бурьян. Как в Знаменском или Ильинском по этой ветке.
– Я сейчас к тетке зайду, – сказала Раиса Федоровна и ушла на сорок минут.
Я даже понять не мог – чего там сидеть сорок минут? Вот я подошел к своему дому в микрорайоне. Там лавочки. Старики сидят. Здрасьте, здрасьте, что спросят – ответишь и домой идешь. Это всё. А здесь – иначе. За всё то время, которое она отсутствовала – месяц, три месяца или три года – неважно, она с теткой должна была обсудить все деревенские новости. Я-то на лавочке никого не знаю, а они – всех жителей тридцати пяти домов не только знают, но и живут всеми жизнями всех домов. И своими жизнями, и жизнями родителей и жизнями детей других домов. Да и правда – полдеревни родственников. Кто – по отцовой, кто – по материнской линии, а кто и между собой породнился.
А потом бывает, что у человека склад характера к беседе приспособлен. А к старости да на пенсии такие способности обостряются. Ну, если Раисе Федоровне – сорок, значит тетке не меньше шестидесяти. Значит, огородничает и тоже выбирает, с кем обсудить новости деревни. Наверное, одинокая, и Раиса Федоровна тоже одинокая и в отрыве от своей деревни. Да еще так далеко, что доехать можно только в выходные. А если цепляются соседние события – сорок минут еще очень скромно, чтоб не обидеть того, кто всегда дома и всегда в курсе деревенской жизни.
Ничего этого я в голове не держал. А ведь это огромная словесная культура, ритуал – прийти и причаститься к новостям деревни, чтобы всех-всех деревенских увидеть, как в волшебном зеркале – кто, как и с кем живет, по каким правилам и прочее, прочее, прочее. Ведь телевизор пришел во второй половине их жизни. Они привыкли весь мир передавать через слово, а следующее поколение перекладывает общение на радио, телевизор, смартфон.
Тогда я так рассердился за
