Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Другого в деревне я не слышал. Поэтому я стою на дороге, ни с кем не разговариваю и талдычу: «Я рисую ваш наличник». И люди уходят в дом и из-за занавески наблюдают, когда я закончу и куда пойду.
И здесь я молча пью чай, не обинуясь к Раисе Федоровне ни с жалобами, ни с беседой. А потом мы уходим. Это единственный момент, когда мы порознь. Но как только мы выходим, меня сразу обуревает радость. Как хорошо, что мы всё преодолели! Слева прямо на нас глядит восхитительный дровяной сарайчик, который я в этих местах не видел. Вот это да! По габаритам он напоминает обычный городской платяной двустворчатый шкаф. Может, чуть-чуть поглубже, чтобы вошло две поленницы (в платяном – полторы), из досок, и немного повыше. Понятно, стоит на ножках – на случай половодья. Две дощатые некрашеные дверцы с восхитительным рисунком пропиливанием. Краска-то быстро слезет, а тут вентиляция воздуха – дровам сохнуть надо.
Дальше через сад, к самому заднику – всё так, как я сказал: посреди изгородки – задняя калитка. Стало понятно, почему деревня стоит к трассе перпендикулярно, а не вдоль нее. Оказывается потому, что там течет речка. Она такая же маленькая, как наша Самынка, но покороче раза в три. Словом, речками их называют только местные, а в картах они значатся притоками Москвы-реки. Речка небольшая, из нее берут воду для полива огородов. Она течет из Ромашковского пруда, большого, как озеро.
– Воду для питья мы из нее не берем, потому что ниже пруда стоит районная больница и в речку сползают всякие бяки, – сказала Раиса Федоровна.
– А когда мама умерла, – вернулась Раиса Федоровна к комментариям по чаепитию, – сестра предложила мне старый дом сломать, а новый поставить пополам. Конечно, ей хорошо было рассуждать за таким-то муженьком. Тихий, работящий да профессия – шофер. Всё сам привезет, всё сам построит. А мне одной? Тогда я уже на узел перешла работать, мне дали комнату в пятиэтажке напротив вас. И я рада была не знаю как, что наконец-то свое отдельное жилье получила, ни от кого не зависящее и прежде всего от деревни. В МИИТЭПе, где я сначала работала – подавай-не подавай заявление – не строят. Получишь к пенсии, никак не раньше. А тут дали через два года, да у меня как раз подруга в Узле образовалась. А тут еще соседку Ольгу Ивановну взяла к себе племянница. Никакого полдома в деревне я не хотела – это же опять выстраивать какие-то отношения с сестрой, в каком-то смысле опять возвращаться в зависимое детство. А я этого не хотела. Хотела жить на своей жилплощади и своей дружбой. Я была уверена, что дружба меня не подведет. А об Ольге Ивановне я думала не больше, чем её племянница. Успокоится старушка – да и всё. Однако прошло не так уж много лет, как дружба меня подвела. И Ольга Ивановна вернулась от племянницы. Там еще кой-какие вопросы с мужчинами совпали, и я поняла, что мне срочно нужен какой-то выход. А куда? Санатории я не люблю. На море – не тот возраст, на дачу – не о чем говорить – денег нет. Пришлось позвонить сестре и поклониться.
– Нельзя ли, говорю, какую пристроечку мне сделать к вашему дому? Я на дом не претендую и на участке мне ничего не надо. Раза три-четыре в месяц приеду, вам не помешаю. Ну, нехотя, согласились. А муж даже взялся помочь эту самую пристроечку наладить в свой отпуск. Милостивый поступок. А так как я не злоупотребляла своими поездками в деревню, то они перестали подозревать меня в каком-то тайном умысле и даже стали помогать доезжать туда на их машине. Они на Рабочем посёлке живут. Через Ромашково или через Одинцово – примерно одно и то же. Так я и вернулась в свою деревню. Эта роща – бывшая усадьба Поповка и её парк. В революцию её растащили и подожгли. Хозяева убежали. И всё это за 70 лет одичало и стало выглядеть некоей рощей. Хотя и сейчас можно найти когда-то посаженные кусты крыжовника. Он тоже одичал, но ягоды всё еще съедобны. В детстве нас посылали летом ягоды собирать. Пока бидон не наберешь – не приходи домой. Голод, нигде ничего нет. А с этого крыжовника делали варенье на всю зиму. Возможно, купаться тут было хорошо. И от города не так далеко. Но теперь поставили рублевский коллектор для города – вода поднялась и затопила все пляжи. И купаться не разрешено – санитарная зона. Мутить воду нельзя перед коллектором. Милиционеры на моторных лодках ездят и в громкоговоритель кричат об этом.
– Да, в деревне без купания летом – как-то странно даже.
– Да ничего, взрослым не нужно, в душе обольются. А дети на велосипедах на Ромашковский пруд ездят.
– Да, парки, усадьбы пропали, а подъездная аллея, – вновь продолжила она свою мини-экскурсию, – сохранилась, хотя и одряхлела. Её в фильме «Анна на шее» снимали. Наша достопримечательность. Сама я теперь люблю приехать сюда и загадать: какой будет год для меня? Если увижу цветную бабочку – то год будет хороший. А если белую – то плохой.
На этом мы развернулись и инстинктивно пошли задами деревни до железнодорожного вокзала, невольно перекидывая взгляды на ту сторону железной дороги, где город, не знаю – арендовал или завладел? – несколькими крупными лесными массивами под зоны отдыха западных районов Москвы. А что? Железная дорога не перегружена. Очень удобно. И как это по-советски! Человек не связан ни с недвижимостью, ни с далекими переездами в санаторий или на Черное море, а просто, если он здоров и хочет поддерживать здоровье, то выезжает на выходные на целый день один или с семьей в группы по интересам. Чаще всего это волейбол или обед на костре.
Приезжали целыми проектными институтами, учебными заведениями, школами. У всех были свои места, облюбованные десятилетиями. И казалось, не могло такого быть, чтобы Раиса Федоровна не заходила туда и не попытала там своего городского счастья, само приехавшего в деревню.
Но чувствовалось, что сил прогуляться по этим местам или хотя бы обсудить такие темы – у нас уже нет. Во всяком случае, на этот день. Да и Чебурашка устал с непривычки. И мы вернулись домой.
Правда, Раиса Федоровна успела рассказать про довоенный еще вокзальчик «Раздоры», в котором для дачников устраивались фото – и художественные выставки. Теперь-то
