Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Пришлось искать камень, бить эту звездочку, чтоб как-нибудь до дома доехать, а то цепь соскакивала на каждый оборот педалей.
Кое-как поправив звездочку, он заторопился обратно, пока еще не огреб. Понял, что свободному художнику в деревне на престольные и прочие праздники лучше не появляться.
Вернувшись в Охабень, муж еще постучал молоточком по звездочке, повесил велосипед на стену и решил добывать интеллектуальную собственность, не выходя из нашей деревни: начал рисовать наличники трактового села. Это обычно гирлянда цветов, прихотливо перевитая другой гирляндой. Скрывает жесткость четверика окна, и даже не замечаешь их. И ловко так у него стало со временем получаться.
Охабень свою церковь тоже потерял. Там сначала, сбив купола, хлеб пекли, а в войну младшая сестра матери там работала. К сожалению, спилась – сахар и дрожжи дармовые.
Тогда же в войну старшая сестра матери (мать Оли) глотнула каустика. Тогда не мылом стирали, а каустиком. Хорошо ещё кое-что во рту было. Успела выплюнуть, а то было бы чего в желудке лечить. Лишнего она никогда не пила.
Уже давно они тут не живут, а в праздники мы собираемся. Особенно мне жаль младшую тетку – Настю. Все её трое детей – запойные. Моей матери они нравились. Приезжают да, на самогон, зато копают огород самозабвенно, забыв про семьи и свой дом, без роздыху и до конца копают. Потом напиваются, и кто куда делся – не важно.
А мой муж не угоден ей своими причудами.
Что еще хорошего в трактовом селе? Только библиотека – интеллектуальная собственность. И книжки всё хорошие, и никто их не берет, не читает. А он бы хотел почитать, да не умеет. Вот, например, Пастернака читает и не понимает – «Не спи, не спи, художник, не предавайся сну…», а дальше – «Ты времени заложник, у вечности в плену…»
Мои старшие женщины
1
Диана Гурьевна и Раиса Федорова гуляли вдвоем плюс две собаки по собачьей тропе. Дорожка эта шла от моего дома между двух детсадовских участков к Поплавскому пруду с островком и ажурным мостиком, перекинутым посредине. Вокруг – меланхолические ивы усадьбы-коттеджа начала ХХ века. От усадьбы остались в памяти народной только фамилия хозяина, а сам коттедж развалили в семидесятых, когда микрорайон отделил это место для собственных нужд. Ивы пообломали раньше, мостик утащили ещё в революцию, а элегический прудик полчища алкающих выпить за открытым невдалеке магазином затоптали ногами, превратив в бесформенную лужу.
Неожиданно домоуправление собралось обустроить этот прудик для колясочных мам. Поставили лавочки в субботник. Но мам туда даже не подпустили. Это осталось за людьми алкающими, что и понятно. Агрессивные, они потеснили колясочных мам. Однако собачья тропинка устояла. Соседство, не больно дружелюбное, состоялось.
Вдруг мне приспичило проведать Диану Гурьевну и, не обнаружив её в квартире, я понесся на собачью тропу (а где ей еще быть вечером?) и нагнал как раз в точке прилегания собачьей площадки к этому самому прудику.
Беседа двух женщин была многоаспектна, и я не мог вставить ни одного слова. Сначала они спорили о том, можно или нет брать подарки учителю? Раиса Федоровна говорила: нельзя учителю брать подарки. Какой пример он подает этим? Он обессмысливает этим собственную работу с детьми. А Диана Гурьевна возражала: «Я столько отдаю этим детям, что зарплата вкупе с подарками не покрывает истраченной на них энергетики. Брала и буду брать подарки, никого не принуждая к ним, но и не отказываясь».
Зарплата у Дианы Гурьевны – от Министерства просвещения, а у Раисы Федоровны – от строителей-монтажников. Я учился у Дианы Гурьевны и знал, что это правда. Учителям недоплачивают. Весь класс вечерней школы – класс тихих улыбчивых пьяниц, – приходил к ней после работы как на приятный междусобойчик в переменах, а на уроках она была примой домашнего крепостного театра по программе великой русской литературы. О Наташе Ростовой она рассказывала часами. Домохозяйки из простых успокаивались и вдохновлялись на ее уроках. Они приходили сюда тоже после работы, но находились, в отличие от сидящих рядом мужчин, в диком раздрае. Им нужно было сидеть вечером с детьми, а политика партии настаивала на том, что потихонечку, не спеша, советский рабочий должен осилить 11 классов вечерней школы. Иначе он со своего места будет попрошен за несоответствие. И меня Диана Гурьевна приняла и стала тянуть по деликатной просьбе директора работать с оступившимися в обществе, чтоб на её уроках я приобщался к культуре и собеседовал с великими писателями. Ведь наша советская школа всемогуща и может бороться и побеждать дурные наклонности человека. Не так ли, раз государство всё оплачивает?
В этом споре я был на стороне Дианы Гурьевны. Да, если подарок бескорыстен, то он приемлем. Всё-таки зарплаты строителей-монтажников и Министерства просвещения ощутимо разнятся. И не в пользу Министерства просвещения.
Потом речь зашла о детях. Диана Гурьевна говорила о том, что жизненное назначение женщины – материнство, без него для женщины жизни нет.
Убежденность Дианы Гурьевны была похвальна. Учительская, позитивная, располагающая к общению тренированная улыбка являла её хороший характер и хорошее здоровье. А если взглянуть на Раису Федоровну – печальное грустное лицо, всегда затемненное какой-то дымкой, – свидетельствовало о человеке в настроениях неустойчивом, с проблематичным здоровьем. Та узкая профессия, на которой она держалась, заключалась как раз в отсутствии психологической нагрузки социального общения с людьми. Приходя на работу, она брала свои карандаши и бумаги и уходила на трассу фиксировать сделанное бригадой. Бригада тянула телефонные кабели по городу, а она ее работу документировала и сдавала в архив, для того, чтобы телефонный узел по бумагам, сделанным ею, планируя что-то, мог судить о своих возможностях в районе. И такая работа, Раиса Федоровна это чувствовала, – почти всё, на что она психологически была способна.
Обречь себя на маленького ребенка, на связь с ним в условиях тотального одиночества, которое ей выпало в жизни? Она не чувствовала в себе столько сил, чтобы тянуть ребенка одной и постоянно психологически контактировать с ним. А ведь надо еще будет воспитывать. А ведь надо еще будет удерживать переходный возраст с его обвалами, войной с родителями, с демаршами в шестнадцать лет – «я сам буду жить своей головой», как сейчас это происходит у Дианы Гурьевны с её сыном. Нет, она этого не выдержит. А если ребенок будет спрашивать, почему она обделила его отцом? Это и вообще мрак. Такого судилища от собственного ребенка она не хотела: моему
