Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
С Мока сорвали рубашку, повалили на пол и приставили к телу провода. Динь прижал Мока ногой и стал крутить рукоятку.
— У-у-у-ой! Ма-а-а-мочка моя родная!..
Мок извивался на полу и оглушительно орал.
— А ну, Динь, поддай еще!
Рукоятка завертелась с бешеной скоростью. Мок уже не кричал, а издавал какой-то животный вой.
— Ну, стерва, будешь говорить?
Мок задыхался и хрипел.
— Будешь говорить?
— О боги, прошу вас, господин...
— Говори!
— Прошу вас, господин, я ничего не знаю...
— Динь, крути еще!
Когда у Мока изо рта показалась пена и он потерял сознание, Пожье подвинул свое кресло к Кхаку.
— Ты упрямый, — спокойно сказал он, раскуривая сигарету, — но я упрямее и буду допрашивать тебя хоть до утра.
— Я сказал все. Сколько бы вы ни били меня, мне нечего больше сказать.
Мок уже пришел в себя и прислушивался к разговору.
— Динь! Принеси чашку кофе покрепче.
Кхак покосился на Мока, неподвижно распластанного на полу, и понял, сколько мужества и хитрости было у этого парня. Открытый глаз Кхака уставился на Пожье.
— Господин инспектор, — произнес он внятно, — вам не следует слишком доверять своим осведомителям. Часто они из мести или из корысти наговаривают на ни в чем не повинных людей.
Кхак заметил, как у Мока дрогнули веки.
— Молчать! — заорал Пожье. — Динь, давай машину!
...Часа в три утра два жандарма приволокли и бросили в камеру бесчувственное тело Кхака.
XXIV
Едва приходя в себя, Кхак снова терял сознание, его мучили кошмары. То вокруг него была беспросветная тьма, он будто лежал в могиле, то эта тьма становилась багрово-красной и его окружали какие-то чудища. Иногда ему виделась водная гладь, покрытая рябью, слышался плеск прибрежной волны. Да это же переправа, куда он хотел привести жандармов! Кругом ни души! Вдоль берега густой камыш. Стоит только отбежать на несколько шагов, и его не найти в этом камышовом лесу. В горячечном мозгу мелькали фантастические картины. Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему. Только откуда-то из глубины груди вырвался хриплый стон, и все снова погрузилось в темноту, закружилось, как рукоятка магнето...
Вдруг ему показалось, что в воздухе что-то вспыхнуло и загорелось красным пламенем. Он приоткрыл глаз и увидел светильник. Вот появились чьи-то глаза, они пристально смотрели на него. «Ан!» — подумал Кхак и хотел пошире открыть свой глаз. Но нет, это не Ан, это какой-то обритый наголо мужчина. Он присел рядом и стал ощупывать ноги Кхака.
— О-о-о!
Острая боль пронизала все тело, и он застонал. Сейчас ему хотелось только одного — снова погрузиться в спасительное забытье. Он закрыл глаза, но тут же услышал шепот:
— Кажется, очнулся...
— Скорее! Вернутся французы — хлопот не оберешься.
— Вы не беспокойтесь, ворота на замке. Пока будут открывать, я тут все приведу в порядок.
Бритый, ощупывая раны, наклонился к Кхаку и спросил шепотом:
— Ты слышишь меня?
Кхак слышал, но не ответил. Он не мог понять, что это за люди. Свои или нет? Бритый что-то делал, шумно дул. Кхак приоткрыл глаз. У стены стоял еще человек. А, это тот молодой надзиратель... Бритый вплотную придвинулся к Кхаку.
— Выпей немного.
Он усадил Кхака, поддерживая его за плечи, и, прислонив к стене, стал осторожно поить горячим молоком, вливая его понемногу сквозь распухшие, запекшиеся губы.
— Ну хватит, выходи, я запру камеру. Уже светает, — торопил надзиратель.
Бритый задул светильник и вышел, унося с собой банку с молоком и чашку. Дверь захлопнулась, в камере снова стало тихо.
Кхака непрерывно пытали в течение четырех дней. Казалось, нервы уже атрофировались, но его снова подвешивали за руки, заставляя «танцевать», вливали в него по ведру воды, так что живот неимоверно разбухал, и снова пропускали электрический ток... Не раз он почти умирал, но его снова воскрешали и снова заставлял и умирать...
На каждом допросе повторялось одно и то же:
— Где горком?
— Я не знаю никакого горкома.
— Где печатал газету?
— Не знаю.
— Где Партийный комитет Севера?
— Не знаю.
— Кого завербовал здесь?
— Никого не успел...
В результате получалось, что Кхак «выдал» лишь какого-то Хоана, который носит европейское платье и черную фетровую шляпу и с которым он якобы условился встретиться в будущем месяце.
С каждого допроса Кхака уносили без сознания. И каждую ночь, ближе к рассвету, если дежурил молодой надзиратель, в камеру к Кхаку приходил незнакомый бритый арестант и поил его горячим молоком. Однажды он принес даже медвежью желчь. Это трогало Кхака до слез, но все-таки он решил быть осторожным. Кто знает, что это за человек. Может, «подсадная утка». Они нередко так делали — подсаживали к заключенным своих, которые выдавали себя за арестованных, и выпытывали то, что не удавалось узнать на допросах. В самом деле, откуда у этого заключенного молоко и тем более медвежья желчь?
Как-то ночью, воспользовавшись тем, что надзиратель вышел, Кхак решил заговорить с этим человеком.
— Как тебя зовут?
— Мам, — ответил тот тихо, не переставая массировать ноги Кхака.
— Ты давно в тюрьме?
— Почти три месяца.
— За что тебя взяли?
— Мы работали на строительстве аэродрома в Катби. Однажды отказались от еды и потребовали, чтобы подрядчики кормили нас хорошим рисом. Они сбывали в наши лагеря испорченный рис и тухлую рыбу. Арестовали больше двадцати человек и привезли сюда. Несколько раз допрашивали, пытали, а потом отпустили. Только меня и еще одного парня оставили, потому что мы ругались с ними.
Кхак знал эту историю. Все соответствовало истине.
— Им, видно, надоело избивать нас. Сейчас моего дружка отправили к уголовникам, а меня держат еще здесь, в открытой камере. Говорят, скоро отправят в лагерь для заключенных.
— Вряд ли им удастся засудить тебя. Вышлют в лагерь на некоторое время, вот и все.
Мам улыбнулся.
— Слушай, ты не из деревни Тям? Я ведь из Гань.
— Ну?
Разбитые губы Кхака тронула улыбка.
— Я слышал о тебе, когда ты был еще на Пуло-Кондор. Я иногда помогал твоим в поле. Куен знает меня.
Кхак положил свою разбитую руку на руку Мама, как бы желая пожать ее.
— Ребята из уголовного, да и здесь тоже, постоянно спрашивают о тебе. А один, начальник уезда из Лайтяу, что сидит у нас здесь, прислал медвежьей желчи — полечить раны.
