Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
Послышались шаги надзирателя, и они замолчали.
Несколько дней Кхака не трогали. Заключенных было много, допрашивали в коридорах тюрьмы, а то и в камерах. Крики, стоны, плач и проклятия не смолкали ни днем, ни ночью. Тюрьма походила на бойню. После допросов Кхак так ослабел, что не держался на ногах. Кожа на больших пальцах рук была сорвана, кисти распухли. Комитет взаимопомощи заключенных прислал ему бинтов и ваты. На раны наложили повязки. Лицо Кхака было обезображено до неузнаваемости, оно раздулось так, точно его искусали осы.
Даже старый надзиратель, злобный, желчный старик, и тот проникся к Кхаку сочувствием. Иногда днем он на несколько минут приоткрывал дверь в камере Кхака. Прямо против двери в коридоре было большое зарешеченное окно, которое выходило на тюремный двор. Под окном росли два дерева — сливовое и абрикосовое. И вот сейчас, накануне Нового года, в мрачном тюремном дворе на деревьях среди свеже-зеленой листвы распустились нежные, ослепительно-белые цветы. Когда в тюрьме не было французов, старик надзиратель на некоторое время освобождал его от колодок. Кхак подползал к двери камеры и, прильнув к окну в коридоре, не отрываясь смотрел на цветущий абрикос.
Во дворе размещалось два отделения. Одно — для политзаключенных, ожидающих суда или уже осужденных, другое — для уголовников, проституток и спекулянтов...
Заключенные, выходя во двор на прогулку, старались пройти мимо окна и незаметно подать Кхаку знак, что они о нем знают и восхищаются его мужеством. Однажды к окну подошел пожилой мужчина в шерстяном свитере и крикнул:
— Молодчина! Ты настоящий ас!..
Потом Кхак узнал от Мама, что это был тот самый начальник уезда, которого арестовали за контрабандную торговлю опиумом.
Как-то вечером Кхак разговорился с молодым надзирателем. Тот сказал, что состоит в организации бойскаутов. Родные похлопотали за него, дали кому-то взятку, и год назад бойскаута устроили надзирателем в тюрьму.
Однако новая работа была ему не по душе. Дело в том, что по уставу бойскаут должен ежедневно сделать доброе дело, что в условиях тюрьмы не так-то просто. Чтобы получше узнать этого человека, Кхак однажды сам попросил у него разрешения выйти на несколько минут в коридор. Парень замялся и, ничего не ответив, вышел из камеры. Однако в девять вечера он так же молча вошел, снял у Кхака колодки и разрешил посидеть у раскрытой двери камеры. Кхак сел, опершись спиной о косяк, и с удовольствием вытянул ноги. В ответ на его благородность надзиратель тихо сказал:
— Удивительный вы народ. Даже в тюрьме не падаете духом!..
— Ну, а для тебя это возможность сделать доброе дело, — пошутил Кхак.
Парень слегка покраснел.
С тех пор каждый раз, дежуря в ночную смену, он выпускал Кхака из камеры минут на пятнадцать, а то и на полчаса. Сам же обычно стоял рядом и задумчиво слушал рассказы Кхака о жизни на Пуло-Кондор. Иногда Кхак пересказывал ему горьковскую «Мать».
— А ты не боишься, — спросил его как-то Кхак, — что тебе влетит за меня?
Молодой тюремщик улыбнулся.
— Узнают — прогонят, конечно. — Он вздохнул. — Рано или поздно я и сам уйду отсюда. Здесь всю совесть растеряешь... Ты вот небось презираешь меня?
— Работу твою, — ответил Кхак как можно мягче, — благородной, конечно, не назовешь. Но многое, скажу я тебе, зависит от самого человека. Помнишь, как в песне поется: «Лотос на болоте растет, но болотом не пахнет». Если у тебя есть совесть, и здесь добро можно делать. А ведь здесь это куда ценнее...
Парень ничего не ответил.
— Тебя как звать? — помолчав, спросил его Кхак.
— Хочешь знать мое имя? — ответил тот печально: — Меня зовут Кханг.
Он ушел. В эту ночь дверь камеры оставалась открытой очень долго.
Находясь круглые сутки взаперти, Кхак только через Мама узнавал кое-что о своих. Хая пытали еще дважды, но он отвечал только то, чему его научил Кхак. Не добившись ничего, Пожье оставил его в покое. Тем более что показания Хая и Кхака совпадали. Кхак хотел попросить Мама узнать, не сознался ли в чем Мок, но, подумав, отказался от этой мысли. Все-таки он еще не вполне уверен в этом Маме. Ведь они с Моком утверждали на допросах, что не знают друг друга... Но Мам сам рассказал как-то, что Мока продолжают пытать. Это очень тревожило Кхака. Однажды в полдень Кхак услышал голос Мока, который просился в туалет. Кхак тут же забарабанил кулаком в дверь, громко требуя сводить и его в туалет. К счастью, когда он вошел туда, Мок еще был там. Надзиратель стоял рядом, не сводя своих совиных глаз с Кхака. Подойдя к писсуару, Кхак кашлянул. Мок показался было из кабины, но, увидев надзирателя, тут же скрылся за дверью.
— Поторапливайся! — подгонял надзиратель Кхака.
Кхак медлил. Наконец из кабины появился Мок. Лицо его было разбито, оно распухло и было черно от кровоподтеков. Одежда висела лохмотьями, вся в пятнах засохшей крови.
Мок шел пошатываясь, опираясь о стены. Быстро взглянув на Кхака и на надзирателя, он бросил со злостью:
— И какая только сволочь наговорила на меня! Замучили допросами. Чуть не до смерти забили, а за что — и сам не знаю!
— Молчать! — подскочил надзиратель. — Сейчас же по камерам! Оба!
Кхак с Моком переглянулись. Мок поплелся за надзирателем, скрестив руки за спиной. И тут Кхак заметил, как ладонь его левой руки медленно сжалась в кулак. Молодец! Теперь Кхак был спокоен: им не удалось сломить Мока.
А вечером Мам с удивлением услышал, что Кхак, лежа в колодках, что-то тихо напевает.
— И ты еще можешь петь? — удивился Мам.
— Лежишь-лежишь целый день, делать нечего, вот и запоешь. Да и время так быстрее идет.
Мам присел рядом.
— В тюрьме день действительно долгий. Я здесь часто вспоминаю наши края...
Мам стал вполголоса рассказывать Кхаку о родных местах, о семье тетушки Муй, о Кое, о старике Ты Гате и о советнике Кхане. Ему очень хотелось рассказать и о Соан, но он почему-то промолчал.
— В тюрьме три месяца — точно три года. Правда, здесь я узнал немало нового. Вот с вами, например, встретился. Теперь я знаю, что это за люди — революционеры.
Кхак внимательно прислушивался к тому, что говорил Мам.
— Ну, а чему ты здесь учился?
Мам провел ладонью по бритой голове.
— Куда мне учиться, я и букв-то как следует не знаю.
— Будешь учиться — все узнаешь! Ведь ты уже вступил на революционный путь. А
