Вера Мутафчиева - Дело султана Джема
Невероятно: мы – в Вильфранше! Поразительная насмешка судьбы: после семи лет заточения мы покидаем Францию из того самого порта, где впервые увидели ее, – в ту пору мы были убеждены, что прибыли сюда для краткого, полного торжеств, исторически важного посещения.
Я не верю самому себе – мы уже не в Бурганефе! Существует, значит, мир и вне Бурганефа, существует жизнь – вне шахматных сражений с обезьяной, скорбной замкнутости на монашеских физиономиях, трехцветной статуи ненавидящего меня Крестителя, обиженного безразличия горожан и ежедневного трехкратного приветствия моего попугая: «Нет бога, кроме аллаха…»
Наш отъезд походил на бегство (по правде говоря, я и счел его бегством и лишь сегодня узнал, что все произошло «законным порядком»). Поскольку королевский Совет издал решение о нашем отплытии месяц назад, а неделей позже за разрешением последовал запрет, то брат Бланшфор – тщеславие принудило его открыться нам – ввел в заблуждение королевскую стражу, огласив первое письмо и сделав все от него зависящее, чтобы последующее не достигло их начальника.
Ясно, что какой-то другой Антуан со вторым королевским пакетом испустил дух, не достигнув пределов Бурганефа; Бланшфор созвал рыцарей, огласил перед ними королевское дозволение и занялся лихорадочной подготовкой. Как я узнал (сейчас об этом можно говорить без опаски, ведь Вильфранш – корсарская крепость, а корсары и папские слуги – почти братья), в нашем похищении принял участие ряд небезызвестных лиц, начиная с двух лионских банкиров, включая герцога Бурбонского и кончая членами королевского Совета, по отношению к которым Рим проявил разорительную щедрость. Что не помешало Карлу VIII всего неделей позже взять свои слова назад, но было уже поздно, поздно!
Вместе с тем не рано ли радоваться Бланшфору?… Сейчас зима – море бешено бьется о мыс Фера, его грохотанье отдается эхом в отвесных скалах над гаванью; небо, горный туман, холодные брызги волн, завывание ветра – все это непроглядно-плотной пеленой окутало Вильфранш, словно Франция не хочет, чтоб мы выскользнули тайком из ее гостеприимных объятий.
Нас поместили в чьем-то богатом доме. Джем тут же подсел к камину и зябко съежился. «Говорил я тебе? – жалобно произнес он. – Я знал, что меня потащат зимой…» На сей раз он не кричал на меня, словно, выйдя из заточения, вновь почувствовал, как я ему необходим. «Вели им сварить грогу, Саади! И чтоб побольше перцу и сахару. У меня все тело разламывается».
Да и как не разламываться! Почти полтора года он не выходил за порог комнаты, потому что крепостная стена доводила его до безумия, – всего тридцать шагов туда и обратно. Он лежал в духоте, закутанный, распаренный, а сейчас мы неделю кряду ехали сквозь снежную вьюгу.
Я смотрел на него, пока он долгими глотками тянул подогретое, наперченное вино. На затылок и плечи этого немолодого, разбитого человека, вцепившегося в чашу с той бессмысленной силой, какую проявляют только старики и грудные младенцы. Когда чаша была осушена и я хотел забрать ее, Джем вдруг схватил мою руку: «Согреют ли они мне постель, Саади? Позаботься, прикажи им!»
Он давно не прикасался ко мне, я этого избегал. Кожа у курильщиков гашиша неприятно влажная, липкая от холодного пота. Я поспешно высвободил свою руку с чувством отвращения и вины одновременно – вот так же торопимся мы выйти из комнаты умирающего. И приготовил Джему постель, хотя дюжина папских слуг, дожидавшихся нас в Вильфранше с каравеллой из Ватикана, озабоченно хлопотала вокруг своего драгоценного гостя.
А драгоценный гость не пожелал раздеться для отхода ко сну – боялся, что простыни окажутся влажными.
«А во что превратишь их ты?» – чуть было не крикнул я, но, к счастью, сдержался, иначе между нами началась бы перебранка.
В конце концов я уговорил его лечь, желая поскорее остаться в одиночестве. После голодовки, перенесенной моим мозгом в Бурганефе, я теперь чувствовал себя перенасыщенным впечатлениями и предчувствиями. О аллах, неужто я не в заточении, неужто ты дашь мне случай спастись бегством!
Я протиснулся между караульными. Меня пропустили – из Вильфранша даже птица не могла бы упорхнуть. Я оказался на прибрежной улице. Мне хотелось послушать волны, их грохот, передававшийся от неба скалам, а от скал – небу. После сонной тишины Бурганефа этот шум пьянил меня: что-то грохочет, бьется, живет! Ты снова соприкасаешься с жизнью, Саади!
Я не услышал шагов – должно быть, они терялись в зимней буре – и вздрогнул, только когда чья-то рука коснулась моего плеча.
– Саади! – произнес незнакомый голос.
Кого только не встретишь в корсарской гавани!
– Саади! – повторил человек. – Вы не узнаете меня?
Он снял шапку. В тусклом свете окон прибрежных домов стоял Ренье. Тот самый трубадур, что подготовил наш первый побег – из Рошшинара, если не ошибаюсь.
– Брат! – как безутешная вдова, бросился я к нему на грудь.
По-видимому, мои нервы тоже расшатались, потому что я разрыдался.
– Саади! – Ренье растерянно вытирал мое мокрое лицо. – Здоровы ли вы, Саади?
Кажется, я ответил, что здоров. И постепенно пришел в себя.
– Все-таки Рим – это лучше, чем Бурганеф, не правда ли, друг?
– Лучше, Ренье.
В промежутках между этими короткими фразами мы подолгу молчали, оба смущенные нашим порывом.
– Саади, – словно набравшись смелости, внезапно сказал Ренье, – месяц назад мне попались ваши стихи. По-итальянски.
Я остолбенело посмотрел на него. Мои стихи?! Какие мои стихи?!
– Нет, нет! Я знаю, перевод всегда так же далек от первообраза, как папа римский от султана Баязида, – горячо продолжал Ренье (как будто я хоть единым звуком возразил ему). – И несмотря на это, я потрясен, Саади. Видите ли… то, чего я всеми силами стремлюсь достичь… То, что является образцом для… для новой нашей поэзии, – все это у вас доведено до совершенства. Не как нововведение, носящее еще признаки робких попыток, несовершенства, а обработано, отшлифовано, прозрачно-чисто… Я позавидовал вам, Саади. Думаю, что этим не обижаю вас – вам знакома благородная зависть умельца к еще более искусному мастеру.
Я не мог произнести ни слова, так я был растроган. Мои стихи, мастерство, совершенство… Как давно эти понятия укрылись куда-то в самые дальние, потаенные закоулки моего сознания! Неужто это я некогда слагал стихи, неужто я – тот самый Саади, чьи песни звучали над гаванями, базарами и воинскими станами? Я ли это?…
Вильфранш. Мокрая прибрежная улица – ее лизали языки бесчисленных зимних волн. Низкий туман и стужа, в которой стыли несколько одиноких огоньков – окна дома, где слуги короля, папы и Родоса толпились вокруг моего заплывшего жиром повелителя. А двое поэтов нелепо стояли среди этого маленького мирка, который не желал их знать и которого они тоже знать не желали, – стояли, дрожа от холода, и обсуждали законы стихосложения.
Да, невозможного не существует – все возможно, а может быть, и разумно. Некий разумный промысел пожелал, чтобы вчера ночью я повстречал Ренье.
– Саади, – продолжал он, – молю вас, постарайтесь понять меня. Бегите отсюда, Саади! Пусть султан Джем стоит не один, а триста миллионов дукатов, он не стоит вашей жертвы, Саади! Спустя столетия после того, как имя его будет забыто, люди еще будут читать ваши стихи; не он, а вы достойны служения. Это султан Джем должен мыть вам ноги и подавать чашу с вином! Он должен почитать себя счастливым, что умеет писать, чтобы записывать стихи, которые вы произносите после возлияний, Саади!
– Я уже семь лет не произносил ни одного стиха, Ренье… – робко сказал я.
– Вот это и есть наитягчайший грех! – Ренье словно произносил приговор. – Кто возместит урон, понесенный человечеством из-за того, что поэт Саади (нечто гораздо более редкостное на земле, чем все султаны, подлинные или мнимые) целых семь лет молчал! Бегите отсюда, Саади! Возвращайтесь домой, туда, где любое дерево, любой камень рождают в вас песню, где эту песню ожидают тысячи ушей. Я заклинаю вас, Саади!
– Я думал об этом, Ренье… Но как я покину Джема? Он беспомощен, вы даже не знаете, как он беспомощен. С каждым днем все больше.
– Вы приносите в жертву нечто не принадлежащее вам, Саади! Вы сосуд для дара божьего, вы не вправе умереть, пока не осушили его до дна. Ваши песни – собственность человечества. Раздайте их владельцам, чтобы смерть ваша была легкой, Саади! Иначе вы будете умирать в жестоких страданиях, подобно тому, как страдает женщина, умирающая с ребенком во чреве.
– Вы верите, что во мне хоть что-то осталось, Ренье? Уже много лет я хвораю, пересаженный на чужую почву…
– О Саади! – с большим чувством воскликнул Ренье.
Пора было возвращаться, мое отсутствие могли заметить. Я попрощался с Ренье, забыв даже спросить, что привело его в Вильфранш, – в такой я был растерянности. Ренье задержал мою руку в своей.
