Тысяча кораблей - Натали Хейнс
Глава 41
Мойры
Каждый день разыгрывалась одна и та же сцена: Клото держала веретено, Лахесис взирала на нее жадным оценивающим взглядом, Атропос сидела в самом темном углу, и ее короткий клинок был почти невидим во мраке. Клото пропускала нить через правую руку, а левой крутила веретено. Она не помнила, чтобы когда-нибудь занималась другим делом. Вечно брала в одну руку кудель шерсти и скручивала в толстую грубую нить. Когда-то Клото очищала мягкий пух от шипов и репьев, но давно уже перестала; они только царапали ей руки. Нить в этот миг была такой тонкой, почти прозрачной, едва ли вообще похожей на нить. Волокна рвались при малейшем натяжении, и надо было сохранять осторожность. Лахесис не простит, если по неловкости она, Клото, сократит дни хотя бы одного смертного. В ее задачу входило прясть нить жизни, но какой длины она будет, решала Лахесис. Клото как-то предложила сестрам ненадолго поменяться местами, чтобы она могла дать отдых затекшим пальцам. Но ни та, ни другая не согласились, лишь доказав и без того известный Клото факт: из всех трех сестер самая трудная задача — у нее, и этого не изменить. Неудивительно, что она мало сочувствовала смертным, жизни которых пропускала между пальцами.
Жир, пропитывающий кудель, сделал пальцы Клото, которыми она сучила пухлую шерстяную прядку, мягкими. Как только нить становилась плотнее, мойра наматывала ее вокруг веретена, и под его весом та вытягивалась все длиннее и становилась все тоньше. Только тогда Лахесис обращала внимание на нить. Она не пользовалась мерной палкой, обходясь исключительно острым зрением. В решающий момент Лахесис кивала, и Атропос вонзала короткий клинок в пространство между ладонями Клото. Так отмерялась и завершалась очередная жизнь. Иногда мойры сбивались: Лахесис не всегда кивала с должной отчетливостью, и в полумраке Атропос не замечала ее жеста. Кто был тот человек, пыталась вспомнить Клото, который прожил слишком долго, поскольку мойры неверно отмерили его жизненный срок? Она не могла вспомнить его имени, помнила лишь, что к моменту смерти он был невероятно стар и выглядел как куча осенних листьев. Порой Атропос метила слишком низко или слишком высоко и перерезала нить не в том месте. А иногда Клото никак не удавалось как следует ссучить пряжу: руки у нее были слишком сухие, а руно недостаточно жирное, и волокна просто распадались, прежде чем Лахесис успевала что-нибудь намерить. Клото не испытывала жалости к этим душам, ведь, задумайся она над последствиями своей работы, ее сковал бы паралич и она не смогла бы прясть. Впрочем, она предпочитала, чтобы ошибались другие сестры, потому что это почти всегда оборачивалось более долгой, а не более короткой жизнью. Когда же нить не скручивалась, это означало только одно: скорбящая мать будет стоять над колыбелью и вопиять к равнодушным небесам.
Глава 42
Андромаха
Глядя на горы, возвышающиеся над Эпиром, Андромаха мечтала, чтобы они напоминали ей Иду, но увы. Гора Ида вздымалась так высоко, что по утрам ее часто окутывал туман, и они с Гектором не могли разглядеть вершину. Андромаха наблюдала, как солнце разгоняет туман, и каждый раз, когда далекий пик снова представал взору, она ощущала, как на нее нисходит спокойствие, точно на ребенка, который заметил вдали отца, возвращающегося домой. Женщина скучала по Иде, но когда думала о ней, а не об остальных своих потерях, то обнаруживала, что вполне способна удержаться от слез.
Впрочем, Эпир — не Троя. Его горам недоставало родительской нежности Иды. Здесь, в Эпире, скалы окружали ее со всех сторон, и Андромаха чувствовала себя словно на дне колодца. Ее увезли из прекрасного города с могучими стенами и высокой крепостью чуть ли не в деревню. Вернее, скопление деревень. Эпир ютился на самом севере Греции, поэтому его горные вершины всегда покрывал снег, и Андромаха часто мерзла. Ни в Трое, ни в том краю, где она выросла, ей не случалось носить шерстяной хитон. Но в Эпире без него было не обойтись.
Когда они прибыли сюда (Андромаха силилась вычеркнуть из памяти подробности того периода своей жизни, но это ей запомнилось), она за несколько дней соткала себе плащ. У нее не было выбора, если она не хотела умереть от жестокого северного ветра, который со свистом задувал с гор. Неоптолем велел ей спрясть и соткать шерсть (дар его не слишком верных подданных). Она послушалась. Но хотя обращенная в рабство троянская царевна принялась за работу с досадой, заканчивала она ее уже с нетерпением, желая поскорее получить теплую материю, чтобы кутаться в нее холодными вечерами. Лишь обнаружив, что ей не хочется мерзнуть, Андромаха вынуждена была признать, что она, как видно, еще не собирается умирать.
На пути из Трои Андромаха пребывала в полубессознательном состоянии. Она не могла ни встать с корабельной койки, ни есть, ей удавалось лишь пригубить вино, но только разбавленное почти до чистой воды. Вдова с вялым любопытством наблюдала, как на запястьях все отчетливее выступают костяшки, и пару раз провела пальцами по ключице, нащупав углубившиеся впадины. Только на пятый день, когда Неоптолем заорал, вернее, завизжал пленнице прямо в лицо (исходивший от него запах перегара вызывал у нее тошноту похуже качки), требуя, чтобы она поела и перестала портить его имущество, ей удалось проглотить немного жидкого супа. Корабельщик, принесший Андромахе кушанье, явно пожалел бедняжку, увидев, как ее вырвало, едва она поднесла к губам полную ложку. Однако он боялся Неоптолема. Ходили слухи, что во время плавания в Трою тот за какой-то незначительный проступок швырнул за борт одного из своих людей. Ни один моряк не рисковал быть брошенным на произвол судьбы, чтобы увидеть, как товарищи уплывают вдаль, пока он отчаянно пытается продержаться на плаву лишнюю минуту. Не было случая, чтобы Неоптолем пожалел о своей неразборчивой жестокости ко всем подряд — мужчинам, женщинам и детям.
Андромаха почувствовала, что мысли ее начинают забирать в непозволительную сторону. Она сосредоточилась на ложке перед ртом и старалась держать ее ровно, чтобы суп не пролился на и без того замаранное платье. Корабельщик одобрительно кивнул ей, словно больной. И, дождавшись, пока пленница закончит есть, молча унес миску.
Но еда не вернула Андромаху к жизни. Ее взгляд не мог остановиться ни на
