Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Что это? Не могу сдержаться! – крикнул адвокат. – Я этого не понимаю. Ты должна знать: что я однажды сказал, то это неизменно. Ты хочешь меня погубить, я говорю! Хочешь меня скомпромитировать… Уходи немедленно. Если чего нужно, Жлобек обеспечит; всё-таки там должно всего хватать.
– Ничего, ничего, только тебя, мой Золотой Ясенько! А! Если бы хоть раз в три дня, хотя бы раз в неделю ты навестил бедную, старую мать.
– Да, – сказал, прохаживаясь по покою и метаясь, Шкалмерский, – да, чтобы в городе сразу выследили и плели сплетни.
– А видишь, – сказала Матеушева, пытаясь схватить его за руку, которую он вырывал, – не лучше было мне остаться тут, где меня никто не знал? Сидела бы в углу и не вышла.
– Никто не знал! – воскликнул со смехом адвокат. – А ты знаешь, что этот осёл Яцек, вот минутой назад, когда давал мне знать о тебе, пришёл как с секретом к уху! Значит, он уже знает. А тут достаточно одного…
– А если бы даже люди знали, – тихо шепнула старуха, стоя по-прежнему у двери, – ты стыдишься моей бедности? Разве я не была всю жизнь честной женщиной? Разве я не твоя мать?
И она начала плакать.
– Да! – прибавил адвокат. – Большую мне честь делает быть братом этого негодяя Вилмуса, который где-то тюрьмы вытерает, пока его не повесят.
– О, мой Ясенько…
– Довольно этих жалоб, достаточно, – подхватил Шкалмерский, топая ногами, – пусть это будет первый и последний раз; не показывайсь мне больше здесь.
Матеушева подала ему носки, которые он, не поглядев, бросил на стол, почти презрительно. Нужны были те сокровища любви, которые содержит каждое сердце матери, чтобы вынести такое пренебрежение и равнодушие. Женщина почти настойчиво приблизилась, чтобы поцеловать ему руку… может, хотела его о чём-нибудь попросить… когда на лестнице послышались быстрые шаги, адвокат побледнел и с гневом воскликнул:
– Уйдите сию минуту, прошу!
Наконец, когда она медлила, он добавил:
– Ну скорей, скорей!
В эту минуту Матеушева разразилась сильным рыданием, потеряв терпение; суровая скорбь сжала ей сердце… она опёрлась о стену. Адвокат брал её за руку, чтобы вывести, когда дверь отворилась и завуалированная женщина, вся в чёрном, быстро вбежала, оглядываясь.
При виде старой, как ей казалось, нищенки, она крикнула:
– Ах, что это?
Адвокат узнал в ней красивую когда-то бароншу.
– Ничего, пани… это… это… бедная, бедная… – и добавил: – Идите себе!
Баронша, почти не поздоровавшись, быстро вынула из кошелька несколько золотых и хотела их вложить в руку нищенки, которая с возмущением её оттолкнула и с криком выбежала.
– Она немного не в себе! – сказал адвокат, подбегая. – Не обращайте внимания, пани… прошу… прошу.
Но он заикался, бледный, говоря эти слова… блеск глаз старой матери, в которых слезы высушило проклятие, прибил его как ножом… он испугался, сам не зная чего. Его ухо слышало, как сходит с лестницы мать… и какой-то отрывистый крик, звук которого только до него доходил… и угадывал страшное значение.
Уставшая, немного, может, испуганная баронша упала на кресло, оглядываясь. Она никогда ещё не была у адвоката, с интересом рассматривала его жилище.
– Mais c'est charmant! – отозвалась она через минуту со вздохом.
Потом, как бы уставшая, она медленно подняла вуаль от шляпы, погладила белой ручкой волосы, бросила взгляд на зеркало и сказала, грустно улыбаясь:
– Vans me voyez en grand deuile helas, видите, пан? С белой каёмкой! Вы не знаете? Я потеряла отца. И именно это привело меня к вам, пане, j'ai confiance en vous.
Она протянула ему руку.
– Помоги мне, помоги мне в делах!
– Я весь к вашим услугам, – подхватил горячо Шкалмерский, наклоняясь к её руке, которую пожал и поцеловал, как целуют надежду на миллионы!
– Я тоже рассчитывала на вас, mon bon monsieur Szkalmierski, n'est ce pas? Вы один можете мне помочь. Я всё расскажу вам. Я очень несчастна! А! Очень!
Адвокат удивился признанию, но захотел выслушать до конца.
– Может, прикажете, чтобы никто нас не прерывал? – спросил он.
– О! Да! Чтобы никто не прерывал! – повторила баронша. – Je vous dirai tout comme a un confesseur.
На звук колокольчика вошёл несчастный Яцек, выслушал потихоньку данные приказы и ушёл молчаливый и понурый. Баронша тем временем вздыхала, разглядывая жилище Шкалмерского, вглубь которого запускала любопытный взор.
– Садись, мой дорогой пане, – сказала она, – садись и слушай, это трагедия моей жизни! – вздохнула она. – Вы не знаете, что мой отец, достойный старичок, до сих пор жил. Не желая быть ему бременем, оставив при нём мою сестру, бедное, искалеченное создание, я поселилась одна, посвящая себя воспитанию моей дорогой Альбинки, Бог только знает, с каким самоотречением. Я была молода, у меня были ухажёры, я принесла ей в жертву мою жизнь. Не достаточно этого; президент, старый президент, бедный, не могу этого иначе назвать, как безумием с его стороны, несколько раз предлагал мне свою руку. Я не хотела доводить его до крайности, медлила. Так прошло много лет. Отец был чрезвычайно бережлив, но нам ничего не давал.
J'avais une affection de coeur, – прибавила она, краснея, – человека, достойного моей любви, а не могла за него выйти, избавляя от беспокойства президента, и потому, что был бедным. Теперь папа мне и сестре оставил значительное состояние, да, пане, я свободна наконец. Президент меня тиранизирует, чтобы я сдержала слово; теперь, когда могу, наконец, подумать о собственном счастье, он хочет завладеть титулом родства и опеки нашими делами. Entre nous, il est ruine.
Адвокат сделал вид, что не знает.
– Что мне делать? Как избавиться? Где искать опеки?
Из всей этой исповеди Шкалмерского больше всего задело то, что узнал о каком-то герое, влюблённом с давних пор.
– Значит, пани баронша, – сказал он после раздумья, – у вас есть уже опекун в том, в том, в этой особе.
Пани Жабицкая опустила глаза.
– На самом деле я несколько лет даже не знаю, жив ли он и где скрывается, служит в армии. Вы знаете, военные неподвластны себе.
– Как это? Он даже не пишет?
– Нет.
– Может, письма не доходят.
– Он красивый брюнет, – первала как бы сама себя баронша, – глаза чёрные, воспитание, остроумие, он le prendrait pour un Franpais!
Адвокат значительно остыл, сюда входило новое неожиданное осложнение, которое обращало его надежды в прах. Но был это человек отважный и знал, каким мягким есть женское сердце, особливо, когда ротмистры от гусар по несколько лет не пишут писем.
Он вздохнул, опуская глаза и как бы отыгрывая прелюдию к большому концерту,
