Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Паштет был докончен, адвокат снова предложил кресло в другом покое, но президент утверждал, что ему здесь хорошо, и говорил дальше:
– Что здесь предпринять? Посоветуй, король мой; я простой человек, у меня есть только моё сердце, а если она не выйдет за меня, сделает меня несчастным и погубит себя. Пойдёт за какого-нибудь легкомысленного человека, который наследство, что должно остаться после Альбинки, разбазарит, гм?
Шелест шёлкового платья за дверью, который очень отчётливо уловило ухо адвоката, мешал ему дать совет и заступиться. Что тут было делать?
– Вы знаете, дорогой президент, – сказал он, подумав, – эти события такие неожиданные, такие необычные, что совестливый человек наскоро, глубоко не обдумав, не может ничего советовать и ничего решать. Эти дела требуют размышления. Меня одно только в этом паражает, уважаемый пане, – добавил он, – что смело могу сказать, как чувствую, что новый брак в вашем возрасте не считаю подходящим.
– Да! – вырвалось у президента. – Но кто-нибудь её похитит у меня, а с ней и приданое. Я отказался бы от баронши, хотя к ней привязан, всем сердцем, всем; но это состояние…
Адвокат закашлял, ходя по покою, и ему казалось, что слышал как бы лёгкий хлопок в ладоши за дверью. Одной рукой президент держался за больное колено, другой за рюмку вина, которую себе налил, и ничего не замечал.
– Всё это нуждается в размышлении, – сказал Шкалмерский.
– А баронша где-то уже в дороге! Думаю, что тут в городе. Я должен пойти поискать, а ты подумай, – сказал президент, живо выпивая вино и вставая с кресла. – Скажи мне, что надумаешь.
Проводив своего уважаемого гостя до лестницы, Шкалмерский вернулся в комнату и открыл дверь кабинета. Баронша стояла в нём уже одетая, бледная, дрожащая.
– Я всё слышала, – воскликнула она, – он говорит, что любит меня! Да! Но ещё больше любит приданое, а я имею право и хочу быть счастливой.
Подала адвокату руку.
– Спаси меня, я скроюсь, он не найдёт меня здесь, но завтра поедем вместе; не правда ли?
– Ради Бога, уверяю вас, терпения. Верьте мне, что сделаю то, что только смогу и будьте спокойна.
– Свою судьбу я складываю в твои руки, благородный человек! – трагично произнесла пани Жабицкая. – Помни, что она на твоей ответственности.
Сказав это, она пожала руку одурманенному этим всем адвокату и медленно, размашистым шагом, оглядываясь на него, вышла в салон.
Шкалмерский вернулся, попрощавшись с ней, и упал, уставший, в кресло; в голове у него кружилось. У двери, на которую он смотрел, ему казалось, что видит ещё призрак матери, с криком и отчаянным движением покидающую порог проклятого дома.
Хотя самолюбивый и остывший, он почувствовал огорчение, которое удивило его самого; он не мог думать, упрямое, грозное, беспокоящее воспоминание о матери возвращалось. Воздух комнаты его душил, голова раскалывалась; он схватился за шляпу.
Он хотел пройтись без цели, без мысли, чтобы отдохнуть и успокоить потрясённый ум, будучи уверенным, что дома спокойствия ему не дадут. На лестнице миновал он Яцка, который бросил на него мрачный взгляд, и вышел.
Каким образом, сам о том не ведая, он вскоре оказался на Огородной улице, напротив жилища матери, о том сам не знал. Что-то его тянуло и толкало. Колебался, оглядывался вокруг, живой души не было среди этого тихого угла. Он проскочил в ворота и на лестницу.
– Однажды нужно решительно поговорить и предотвратить подобные истории. Я тут, зайду…
Дом был пуст, он никого не встретил. Наверху дверь квартиры матери была открыта; он вошёл, но там не было ни живой души. Что более удивительно, вещи пани Матеушевой, которые были её собственностью, были забраны, исчезла даже клетка с любимой канарейкой.
Адвоката это задело. Что это значит? Не ошибся ли в указаниях?
Затем служанка из противоположной квартиры показалась на пороге.
– Что стало с той пани, которая тут жила? – спросил Шкалмерский.
– А я не знаю, – бормотала служанка. – Кто там их поймёт, чёрт их знает, как въехали, так и выехали. Не прошло, может, ещё и получаса, наделали такого шума, точно там что горело! Хватали, рвали, несли, а старая женщина так плакала, что аж в обморок падала.
– Кто такие? Кто выехал?
– Я не знаю, кто такие. Разве я должна была спрашивать о том, что меня не касается? А они мне не сваты, не братья. Был какой-то парень и какая-то девушка, которые потом взяли под руку женщину и вывели отсюда…
Адвокат стоял с нахмуренными бровями, это было для него непонятно, он одно только знал: что мать, которую он выгнал, от которой отрёкся, предпочла на старость приют у чужих, чем сыновнюю милостыню.
Он был свободен, но был проклят.
Он не имел уже ни семьи, ни матери, никаких уз, и чувствовал, словно что-то треснуло, что связывало его с Божьим светом.
Не сказав ни слова, он медленно спустился по лестнице как пьяный, опираясь о стену, и уже хотел выйти из каменицы, когда тень, стоявшая между ним и дверью, вынудила его поднять глаза.
Но, подняв их, он остановился как вкопанный.
На пороге, спиной опираясь об один косяк, а ногами о другой, заложив руки назад, в шапке набекрень, казалось, ждал его, Вилмус, которого он узнал с первого взгляда – и оторопел. Его охватили гнев и тревога.
Был это родной брат, изгнанный из дома, преследумый, погубленный его безжалостным обхождением. По своей ненависти к нему он измерял то, что делалось в сердце того. Бродяге и нищему нечего было терять, а месть в руках. Адвокат невольно отступил на шаг, сжал трость и приготовился к защите.
– Добрый вечер, пане адвокат! – воскликнул он насмешливо. – Ну что? Гора с горой не сойдутся, а брат с братом должны. Хотя parole d'honneur, пане адвокат, я вовсе не ожидал этой удачи, вот так Господь Бог её дал мне за мои добродетели. Хоть я большой негодяй, чего, я знаю, вы не будете отрицать… но рядом с вами я покажусь… белым, как ангел! Пану адвокату нужно срочно выйти? Не правда ли? – добавил спокойно Вилмус. – Но с вашего позволения… прошу о минуте разговора, потому что не скоро перепадёт подобная возможность.
– Отпусти меня! Чего хочешь? Чего? – могильным
