Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Пану Шкалмерскому, может быть, казалось, что красивая девушка вышла, чтобы показаться ему и приблизиться к нему – это было почти верно – но в действительности у панны Апполония был хороший инстинкт: элегантный, красивый, приятный на вид адвокат не производил на неё иного впечатления, кроме какого-то страха. Правда, говорят, что любовь часто начинается страхом, но тревога сердца есть также порой предостережением, которое человек понять не хочет. Насколько Шкалмерскому понравилась красивая дочка хозяина, настолько она, чем больше всматривалась в черты адвоката, ясные как скользкая поверхность льда, чувствовала к нему какое-то отвращение. Сердце ей говорило: это лживый человек; спокойствие, улыбка, слово – это фальш, на дне которой – темнота.
Речи о деле уже не было, любезный хозяин старался развлечь, принять, угостить по-старопольски, пан адвокат в свою очередь пытался показать себя повеселевшим, насытившимся и очень благодарным. С пани Себастьяновой был вежлив и сладок и хвалил всё аж до пробуждения в ней страха. Рад бы завязать беседу с панной Апполонией, но за что тут было уцепиться?
Какие-то несколько общих слов, громче ею сказанных матере, послужили ему для этого; он улыбнулся снова, поглядел глазами, исполненными сладости, тоски, грусти, и задал вопрос: почему панны Апполонии нигде не видно?
Кажется, что в обеих женщинах он пробудил одно чувство, потому что мать даже не дала дочке ответить и сама сказала:
– Моя Полция умеет заниматься домом, – пробормотала она, – очень много читает и предпочитает жить с нами.
– Но всё-таки нужно общество.
– У нас своё общество, – ответила мать, – а трудно напрашиваться к тем, кто нас не хочет, или идти туда, куда бы мы не хотели.
– Как жаль, что держите в укрытии такое украшение города, могу сказать! – живо воскликнул адвокат, полагая, что эта избитая фраза для скромных дам будет ещё очень достаточной.
В эти минуты он увидел почти насмешливую улыбочку на губах Полции и испугался; чувствовал, что, должно быть, показался ей слишком обычным со своей шуткой.
Осмелевшая Полция приблизилась.
– Благодарю вас за комплимент, – сказала она спокойно, – но знаю, что обязана им вашей вежливости, не себе. Вы, что столько бываете в обществе, хорошо знаете, чего требует свет от тех, которые у него в милостях. Может, у меня как раз не хватает этих качеств.
Адвокат зарумянился; по звуку голоса, спокойствию, серьёзности панны Апполонии он догадался уже, что в ней есть нечто другое, чем ожидал. Он думал, что найдёт существо пустое, утомлённое одиночеством.
– Точно, – сказал он, – вам всего хватает, чего свет может требовать, кроме желания показаться на нём.
– Это прадва, – сказала добродушно Полция, – не то, чтобы я им пренебрегала, или считала недоступным для себя, но, по правде говоря, в моём свете мне хорошо и никакого не требую, и даже не интересно.
– Это почти неестественно в молодости, пани.
– Может быть, – говорила Полция, – но характеры и расположения разные, я люблю дом и – покой.
– А, пане, – сказал пан Себастьян, который уже дольше выдержать не мог, – это настоящая жемчужина, но, как говорят о жемчужинах, что их по-видимому, где-то аж в Индийском море нужно искать, так и она, видит Бог, рада бы скрыться.
Полция зарумянилась.
– Папа, в этом нет моей заслуги, – воскликнула она, – мне так хорошо.
Адвокат был совсем сбит с толку, видел, чувствовал, что не производит впечатления, что девушка совсем не смущается; он считал себя обиженным, поскольку думал, что вызывает восхищение; он выглядел виртуозом, который после нескольких прекрасных пассажей ждёт аплодисментов, а встречает молчание.
На этом окончился визит адвоката в дом пана Звиниарского, потому что для продолжения не находил смекалки. Само приличие не велело быть с первого раза навязчивым. Он поглядел на часы, медленно натянул перчатки, несколько раз ещё пытался увидеть прекрасную Полцию, и наконец с большими церемониями попрощался с семьёй. Пан Себастьян проводил его до порога.
– Так что, – сказал он, – если будет возможность поместить, то есть деньги для оборота, я в вашем распоряжении.
Адвокат, поблагодарив за доверие очень сложными фразами, вышел довольный. Если бы он произвёл впечатление на красивую дочку хозяина, мы сказали бы: очень довольный; инстинкт говорил ему, что в этом ему не повезло.
Шкалмерский был ещё на лестнице, кгда пан Себастьян прибежал к дочке и жене.
– Ну что? – спросил он. – Правда, что человек?
– Ну что! Модник! – отвечала жена. – А из глаз, ей-Богу, у него недоброе смотрит.
– Женщина! Пожалуй, он тебе руку не поцеловал, – ответил толстяк, смеясь, – но непреднамеренно, так как это уже теперь не в моде.
– Бредишь! – воскликнула возмущённая женщина. – Если бы даже в ноги меня целовал, то иначе не показался бы.
Полция улыбнулась.
– Папа, – сказала она, – мне не подобает и не годится выдавать мнения о людях, потому что их знаю мало, но он произвёл на меня такое же впечатление, как на маму.
– Какое же? – спросил отец.
– Комедианта, который есть чем-то другим в глубине, а делает вид приличного человека, даже очень неплохо. Но в нём всегда чувствуется актёр.
Отец, смеясь, поцеловал её в лоб.
– Ну, ну, как увидишь его второй раз, может, что-нибудь другое скажешь.
* * *
Едва вытерев пот с лица, адвокат вернулся домой, когда у двери его кабинета показался Яцек, и в этот день ещё хмурый. Тихонечко подойдя к пану, он шепнул ему, что его ждёт пани Матеушева и хочет с ним увидеться.
Сам способ, каким он о ней объявил, разгневал адвоката, потому что этот глупый Яцек догадывался о чём-то или знал о связи, а прибытие матери в минуту прекрасных грёз приходило очень несчастливо. Разгневанный и без сердца человек сначала сделал резкое движение, как бы хотел сказать, что видеть её не хочет, но та мысль, что слуга знает, что она его мать, сдержала. Ему не было стыдно перед Богом – ему было стыдно слуги. Не сказав ничего, он только выбежал, хлопнув дверью, искать молчаливую мать.
Дрожащая старушка принесла своёму Золотому Ясеньку носки, деланные её слабыми руками и бедными глазами; она стояла с ними у двери, как нищая, пытаясь, – лишь бы его увидеть, лишь бы его услышать – изобразить служанку и нищую. Увидев, как он летел прямо к ней, вырывая волосы, со стиснутыми устами, она испугалась.
– Как ты смеешь, – воскликнул он, – лезть ко мне сюда, когда я отчётливо запретил тебе, чтобы твоей ноги не было на моём пороге! Ты хочешь меня погубить.
– Но, Ясенько мой, – отвечала тихо, вытягивая к нему руки с мольбой, мать, – успокойся же,
