Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Действительно, новости были слишкой большого значения, хотя происходили из такого источника, что их следовало удостоверить. Адвокат всё-таки выигрывал на них, следовало только чуть изменить план, лететь в Закревку и поступить там согласно обстоятельствам.
В худшем случае баронша проявляла к нему столько сочувствия, даже теперь казалась ему ещё красивой, милой, и такой разумной и остроумной.
Рассеянный, но полный надежд и планов, адвокат сел с товарищами играть. Игра тянулась до очень позднего времени; описывать её мы не видим нужды. Нет более неблагодарной картины для описания, чем описание долго продолжающейся борьбы с судьбой и картами, потому что финальная случайность представляет весь их интерес.
Захмелевшие гости играли быстро и невнимательно; разгорячённый Шкалмерский, нетерпеливый, ставил грубо, но шло у него чрезвычайно, чрезвычайно удачно, как никогда. Так удачно, что в конце концов гости начали молча поглядывать друг на друга и делать мрачные лица.
Подали вина для их прояснения – и через мгновение игра снова привела в кислое настроение. Шкалмерский действительно имел в этот день такое безумное, непрактикованное, изумительное везение; что ставил, выигрывал. Естественно, ставки удваивали, проигрывали всё большие суммы.
Хозяин, очевидно, был растерян; после нескольких партий он советовал прекратить, но его вынуждали дать реванш; выиграв, он должен быть послушным и не хотеть окончательно всех обыграть. Наличные деньги, сколько их было, давно уже перешли в его карман, дальше играли в кредит.
– Знаешь что, – восликнул, наконец, Мицио, бросая карты, – если бы я не знал игры лучше тебя, и не знал, что ты очень честный, мог бы тебя заподозрить, Золотой Ясенько!
Но игра тебе благоприятствует, чёрт возьми; ты даёшь нам поблажки, ничего не помогает, мы проиграли, пусть тебя все дьяволы возьмут.
Когда, наконец, два более трезвых ушли, а третий около полуночи заснул, Шкалмерский посчитал прибыль этого вечера. Было около трёх тысяч рублей, но его это меньше интересовало, чем новости из Закревки. Там нужно было, якобы ни о чём не зная, суетиться и ковать железо, пока горячо. Голова его горела.
– Женюсь на баронше! Неважно, – сказал он, ложась спать. – Она имеет слабость ко мне, два миллиона; если не помешают.
* * *
Наутро он проснулся с головной болью; спал плохо, не знал, что с собой делать, как поступить; план поведения с президентом был разрушен, следовало думать о другом.
Ехать в Закревку? Но с чем? Не было денег…
Он ходил по комнате, когда в дверь постучали. На пороге показался оборванный и бедный Траминский в своём обычном костюме, с потёртой шапкой в руке, совсем невовремя.
– Я очень извиняюсь, пан адвокат благодетель, – сказал он с покорностью, – никогда бы не осмелился пользоваться вашей добротой и докучать вам во время работы, но я пришёл с чужим, маленьким дельцем.
– Я действительно очень занят, – сказал сухо Шкалмерский.
– Очень жаль, потому что как раз мой благодетель и приятель, Себастьян Свениарский, пожелал с вами увидеться, а у него горло болит, сам сюда прийти не может.
– Это мне Господь Бог посылает! – воскликнул про себя адвокат и глаза у него заблестели. – Может, сумею добраться до этого кармана.
Громко же добавил:
– Это ничего! Это ничего! Хотя у меня достаточно работы, готов ему служить. Но не знаете, пане Траминский, что это за дело?
– Нет… нет… то есть догадываюсь, – сказал старик, – наверное, чтобы посоветоваться насчёт покупки дома у Паскевичей, может, относительно процесса о саде.
Траминский боязливо поглядывал и поправлял остатки своих волос, которые имел привычку сзади забрасывать на гладкую лысину, когда волосы, как на зло, упрямо падали на ему воротник.
– Когда я могу служить пану Себастьяну? – спросил Шкалмерский.
– Это как вам угодно, сейчас ещё и полудня нет; может, в двенадцать? Я бы его предупредил?
– Очень хорошо, около двенадцати.
Траминский поклонился, пошёл на цыпочках к двери, там повторно с улыбкой поклонился и очень осторожно, без стука закрыл за собой дверь. Адвокат потёр руки.
– Ну, мне уже определённо везёт, ха, увидишь, еврей, кто выйдет с триумфом, а кто останется с носом. Шкалмерского ещё лихо не взяло!
Тем временем Траминский с великой новостью бежал под Бычью голову, запыхавшись, задевая ларьки по дороге, теряя бумаги и получая неприятный насморк. Пан Себастьян сидел возле окна с обвязанной шеей. Старик влетел к нему, как бомба.
– Он будет в двенадцать! В двенадцать! – говоря это и улыбаясь, он хотел уйти.
– Как это? Убегаешь? – сказал мясник.
– Я должен, должен в канцелярию, я уже припозднился.
И, снова поправив волосы, он исчез.
Пан Себастьян чувствовал, что первый раз принимая дома такую достойную особу, как адвокат, следовало выступить или, по крайней мере, предотвратить, чтобы где-нибудь сито или салфетка, горшок или блюдо не лежали на дороге.
– Жена! Жена! – воскликнул он. – Себастьяничка моя, иди! Скорей!
Дочка и мать прибежали вместе, думая, что это касается горла, но пан Себастьян стоял на ногах и имел мину улыбающуюся и здоровую.
– Жена, в двенадцать часов меня посетит адвокат Шкалмерский, в первый раз.
Панна Полция сильно зарумянилась; она видела этого красивого молодого франта, на которого с любопытством показывали в костёле, на улице и в саду.
– Ради Бога, – прибавил, складывая руки, пан Себастьян, – окажите мне милость, привидите в порядок сени и комнаты, чтобы он где-нибудь что-нибудь неприличное на дороге не встретил.
– Но что же может быть неприличное? – спросила возмущённая пани Себастьянова.
– Этот человек, привыкший к элегантности; смилуйтесь, горшки, сита, решето, блюдца спрячьте; он будет над нами смеяться.
– Да пусть смеётся, – ответила женщина.
– Но, мама, – воскликнула Полция, – и не будет смеяться, и не дадим повода. Где папа видел, чтобы у нас когда-нибудь был беспорядок, исключая время, когда пекутся пасхальные куличи или готовимся к сочельнику?
– И пыль вытереть, – сказал мясник, – и…
– Оставь это нам, бабам, и сиди спокойно, стыда не будет, увидишь, – произнесла женщина, подбочениваясь. – Впрочем, мой благодетель, я скажу тебе одну вещь.
– Скажи, и добрую, – улыбкой исправляя свою неловкость, сказал пан Себастьян.
– Вот, мой благодетель, я ни для кого, будь он пан или граф, или князь, дома переворачивать не думаю. У них свои обычаи, у нас наши.
– И ты, ей-Богу, права, – сказал, целуя жену, пан Себастьян, – но само собой пыль на комоде к обычаю не принадлежит.
– Где же ты пыль у нас видел? – возмутилась женщина.
– Уже молчу! – воскликнул мясник.
Полция смеялась, но живо побежала сделать как можно более суровую ревизию прихожей, даже выхода на лестницу; схватила салфетку, чтобы самой стереть пыль, и так суетилась, что в половине двенадцатого жилище, может, даже
