Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Ага, – говорю, – почти не останавливаясь. Но внимательно осмотрел боковым зрением все окна металлички на предмет, нет ли где разбитого или выставленного стекла, чтобы на обратном пути выскользнуть, не доходя до любезного мэна. Я отсидел свое и не хочу больше ни тюремной, ни обсценной лексики, я устал от нее, я имею право это не слушать и с такими людьми не общаться. Я заработал это право, весь год трудясь на свое освобождение. Я там на сто лет вперед наговорился с такими типами и больше не хочу.
Но на втором этаже, где Смыков читал основы радиотехники, мастер, бывший матрос Балтфлота, настращал курс словами: «Сейчас к нам придет человек из тюрьмы, и он должен будет с нами рядом сидеть и учиться. И я всех прошу оказывать ему всемерную помощь в учебе и в моральной поддержке».
Они не стали слушать лектора, а приклеились лицами ко мне, надеясь увидеть, как я прямо на уроке откушу кому-нибудь ухо или тут же начну бегать с ножом, расстегнутой ширинкой и безумными глазами по коридору. Бедный Смыков два часа отсылал свои слова в пустоту.
Мастер предупредил всех потому, что боялся быть непонятым родителями. Мало того что не запретил, а не предупредил, что с моим сыном сидит тюремщик, которому ничего не стоит встать среди лекции и напугать моего сына. А я откуда знаю – чем? Предупредить – дело воспитателя, мастера.
Потом на перемене ко мне подошли два юных помощника милиции (один из них – Веклич) и предложили играть с ними в пинг-понг. Я было согласился. В нашем детстве это была непозволительная роскошь – иметь теннисный стол. Но когда мы пришли туда, я подумал, что хоть в моем положении толку мало, но всё-таки это не до конца пустое поведение. А этот пустой шарик – ну совсем пуст. Уповать на него как-то глупо. А что две дылды мне подыгрывают – противно.
Я не поверил в их искренность. Никогда не думал в юности о другом человеке как о предмете воспитания. А если я буду думать об этом целенаправленно и буду для этого долго-долго учиться? Что получится? Большая профессия – милиционер? Я не верил в это и отказался.
Но май месяц быстро кончился, едва начавшись, и я очень пожалел о своей скоропалительности по поводу Веклича. Я вспомнил, что мое дело в милиции год назад (или уж полтора) вел не Веклич, но в какие-то смены, когда меня в кутузку на мороз бросили и две недели таскали по адресам, Веклич дежурил и был в курсе. Неправдоподбно, но это наверно, его сын, полюбивший радиодело, видимо, продолжающий профессию отца.
Я раздобыл адрес и пошел к Векличу, чтобы извиниться и подружиться. Теннис – нет, но дружить надо, а то я совершенно один. Я хотел опереться на него. После учебы я окажусь в одиночестве на три месяца.
Мне открыл отец, чего я не ожидал. На удивление, не сразу, но он узнал меня и в совершенно шизофренической форме заорал во всю глотку матом:
– А ну дуй отсюда! Нечего сманивать моего сына!
Он выглядел старым, слабым. Успел родить, воспитать, передать профессию, а если сына сейчас сманивать начнут?
Я сразу представил себе сына – каракатица, но с удивительно большими женскими ресницами. Невероятные ресницы! Я и не верил, что он собирался помогать мне. Плюнул и ушел. А потом в октябре сильно жалел. Но время дружбы с ним было пропущено.
На третьем курсе нам читал черчение фантастический человек. Стареющий принц. А все его фройляйн в большом количестве, те, которые преподают швееведение, поварокухарство для девочек, любили к нему заглядывать и дарить цветы. Он ставил цветы на стол, благодарил фройляйн и передаривал следующей фройляйн, которая интересовалась, как у него сегодня идут дела.
Одет он был с иголочки. Речь его была отточена. Я впервые подумал: в этом что-то есть, когда мужчина так себя держит в обществе – импозантно, строго, ответственно.
Месяца полтора он объяснял нам, как оформить чертежный лист на аттестационную комиссию. Почему-то нас было уже мало, и в аудитории беседа была задушевной. Он, наверное, умел влюблять в себя молодые таланты. Не знаю, как получилось, он куда-то вышел или подосвиданькался с нами, народ попер домой, а мы почему-то с Векличем продолжали чертить.
Правда, после июня, когда я был у двери Веклича-старшего и он выгнал меня, я понял, что надо было задружиться. И сейчас делал в этом направлении извинительные реверансы, в надежде, что мы будем ближе друг к другу. Хотя всё говорило о том, что через две недели нас отправят писать дипломы и всё.
Или кажется, пара кончилась, а мы что-то рисовали? Не знаю, как он, а мне спешить было некуда. И вдруг приходит в стельку пьяный мэн. В шубе, шапке. Оказывается, училище врезано в жилое строение, и все, кому не лень, могут зайти. Ни контроля, ни отдельного входа. И он сразу ко мне:
– Дай три рубля!
Что с ним делать? Драться не будешь, тебя же и пришпилят, скажут – вот, видели – опять за старое взялся! Я был в ужасе, не знал, что делать. Я даже как бы стал отступать и медлить, не то что на кого-то надеяться. Может, какой-то вариант выскочит, всё лучше, чем прямое столкновение в учебном заведении. Ни быть битым, ни бить кого-то я не хотел – всё это ужасный скандал.
И вдруг Веклич встает и делает ему мельницу. Ни слова не говоря, не убеждая, потому что слова уже были давно сказаны. Мельница – это очень красиво. Я впервые видел это. Это когда человек во весь свой внушительный рост, как бы по мановению волшебной палочки переворачивается по отношению к своей голове на 360 градусов, грохается на пол и отключается.
Мы собираем свои манатки и дуем оттуда. Сам напился – сам получи и нечего третировать других людей. Понятно, что нам это сошло с рук. Также понятно и то, что мы некоторое время выжидали, чем там все закончится. Он протрезвеет и вернется домой с синяками или затеет какое-то дело?
А я после училища пошел прямым ходом в вечерку, и дописывал диплом уже параллельно. Вечерка меня захватила как страсть.
Глава 3. Вечерка
В тот день после «мельницы», которая успокоила нахала, я хотел было продолжить дружбу с Векличем,
