Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Я сам книжки выбирать не умею, пока кто-то не расскажет об их значении для всего человечества или для тебя самого. Как приятно начать читать книгу, если сказано о её большом значении. Непонятно только, к чему эти каникулы? Так бы и учили без перерыва, чтобы опять в серость не уходить. Нет, придумали какие-то каникулы! Кому они нужны?
Наконец-то мы дождались пятого октября. Все пришли отдохнувшие, ободренные. Девушки подкрашенные. А Миша Мишин, с которым я сидел, возбужденно так говорит:
– Пошли со мной!
– Зачем?
– Ну там увидишь!
Смотрю – мы лезем на чердак школы, он вроде бы на замке, но можно отодвинуть, замок и не работает. Залезаем туда – на переборках стоят человека три-четыре. Держат в одной руке бутылку, а в другой руке стакан, наливают мне – давай за начало учебного года – красного!
Я говорю – ну давай! А сам думаю – если каждый раз мы будем лазить на чердак за красным, то может сразу убежать из школы? Как бы в пьяницы не попасть! Ладно, на первый раз выпью. Там видно будет.
Трудно слушать, когда ты выпивши. Кто-то что-то говорит, а у тебя одно в голове – да-да, правда! А что – да-да, а что – правда – ты даже не отдаешь себе отчет.
А как раз у Дианы Гурьевны была фантастическая лекция – какой художник лучше? Европейский Леонардо да Винчи, выросший в просвещенной Италии, или африканский художник, который ничему не учился, а слушал только природу и верования племен и все уложил в мифологию поминальной маски? И вытаскивает она эту маску из своей сумочки и показывает нам.
Ну что же! Это произвело впечатление! Я не знал, что её отец копирует африканские маски на пенсии, но мысль я уловил: неважно, где художник родился, важно, чтобы он отражал свое племя, их художественные верования и задачи.
Для меня как для человека из пригорода это было особенно важно и особенно уязвляло. Я думал: хорошо им в городе, легко учиться, они всё знают. А как быть тебе, которого никто не учит, и ты сам всё своим лбом прошибаешь? А из этой лекции выходило, что художник всё равно сможет реализоваться, сможет отразить чаяния народа, если он не отвлекается на мишуру, а упорно трудится в своем направлении. Его, правда, еще надо найти.
Даже будучи пьяным, я изо всех сил старался это запомнить. Очень мне не хотелось в следующий раз опять напиваться. Но оказалось, что следующий раз – это двадцать третье февраля. Через три с половиной месяца. А через два с половиной месяца – новогодняя пьянка, которую все организуют исключительно дома. Это семейный праздник. Так что мы многое еще успеем узнать и послушать и побыть в молодежной компании и, может быть, с кем-то из девушек познакомиться.
Вот одна – глазастая татарка, а другая – крашеная русская. И кого лучше выбрать, чтобы прогуляться?
А прогуляться не предложишь. Ты банкрот в свидании, у тебя нет даже постоя. А что это за молодой человек, у которого нет постоя? Разве это свидание в двадцать лет? Можно, конечно, пойти погулять и что-то посмотреть социально приемлемое. Например, есть два железнодорожных пути: на Москву и обратно. А есть третий путь – туда загоняют электричку минут на двадцать, пока она переформируется и пойдет обратно. В нее можно забраться и целоваться минут пятнадцать в тепле. Но после электрички у меня уже не было идей, и я очень неубедительно сказал русской крашеной – до свидания. Даже не смог спросить – тебе далеко или нет от станции? Оборвал и ушел. Ну стыдно же – нет постоя!
А через неделю или две, обнаружив социально приемлемое место, я пригласил другую девушку. А что если туда, куда ребята меня звали по стаканчику пятого октября, затащить девушку целоваться? Там тепло! Ну, прогуляем один урок.
Но потом оказалось – нет. Там пыльно, не развернешься. Так, не больше десяти минут мы там провели, и я, ничего не обещая, слез, ссадил её, и мы расстались. Встречались потом в классе, но я не стал объясняться, что у меня дома нет места.
Какой-то непреодолимый тупик. И все дотянулось до двадцать третьего февраля, когда ребята уговорили Диану Гурьевну встретиться всем классом у нее дома.
И туда эта девушка приходит с другим. А он только-только к нам поступил. Чтобы спасти свою шкуру, я разыграл, что кто-то чего-то не понял, я хотел пригласить девушку сюда, но кто-то поторопился, это моя девушка, и я ему морду набью. Нас стали растаскивать, а я все равно пытался его ударить. А он кричал – я ничего не знал, я думал, что она свободная.
Что-то накрыло меня, когда я стал учиться в вечерке. До тюрьмы в училище я был отделен от женской половины общества. Потом зона. То есть женщин я не видел вот уже три года. А тут и женщины-учителя, и ученицы стали по отношению ко мне так, как это было в школе, и так, как я привык.
Я хотел целоваться с Белянкой в электричке, потом хотел целоваться с Верой на чердаке школы. Но возраст мой был уже не юношеский – двадцать лет, все поцелуйчики вели к тому – так найду я место для секса или нет?
И вот двадцать третьего февраля у Дианы Гурьевны на съемной я уже задрался, как бы ничего не добиваясь, из чувства протеста. Ну не могу выдумать место для секса!
И то, что Вера пришла с новым ухажером, недавно пришедшим в класс, даже не обидело меня, но показало мою куцую линию. И я уже спасал только свое реноме, которое никому было не нужно и мне самому в первую очередь. Из чувства протеста, что не могу выдумать, но могу притвориться, будто я что-то недоговорил, недознакомился или меня не так поняли.
Мне стало еще хуже. Я позорно убежал с твердым намерением больше никогда не появляться в вечерке. И скандалил, и дрался, и врал, и обманывал. И даже – так и не нашел места для секса.
Но долго, естественно, я не мог усидеть в пустой комнате. Я поехал
