Вероника Тутенко - Дар кариатид
Нина снова залюбовалась его красивыми руками с длинными пальцами музыканта. Они как будто жили своей отдельной жизнью, становились частью черно-белого пространства клавиатуры.
Русоволосая девушка в белом халате чуть старше двадцати с некрасивым, но очень подвижным и добрым лицом затянула: «Давай закурим, товарищ, по одной…»
Две пожилые медсестры, явно уступавшие ей в вокальных данных, принялись подпевать, не попадая в такт. Но на лицах у них застыло такое счастливое безмятежное выражение, что такие мелочи, как испорченная песня, были уже не в счет.
— Миш, давай нашу любимую, — попросила приятная пожилая женщина в белом халате.
— Хорошо, Валентина Петровна, — согласился пианист. — Но только последнюю…
— Ну, Ми-иш… — недовольно протянула медсестра с довольно моложавым лицом, но совершенно седыми волосами.
— Что ты, Егоровна, не понимаешь что ли, — лукаво повела бровью Валентина Петровна. — Парня девушка ждет, а ты тут со своими песнями.
Красивые музыкальные пальцы снова легко и внезапно опустились на клавиши.
Русоволосая медсестра красиво выводила «На позиции девушка провожала бойца»… Выражение лица ее вдруг стало мечтательным, и каждая его черточка наполнилась особой гармонией, печальной и прекрасной. Никто не подпевал. Каждая думала о чем-то своем.
Пианист уже оторвал руки от клавиш, но в тишине еще долго дрожали звуки.
Давая понять, что на сегодня концерт окончен, Михаил опустил крышку рояля, и медсестры неохотно направились к лестнице.
— Приходи к нам вечером, Миш, чайку попьем, — обернулась, оскалилась в улыбке на прощание рыжеволосая. С вызовом сверкнула на Нину глазищами.
Нина ответила ей таким же взглядом.
Русоволосая певунья засмеялась и застучала каблучками по лестнице.
Михаил только неопределенно улыбался и повернулся на вращающемся стуле к Нине.
Когда шаги на лестнице стихли, девушка первой нарушила тишину.
— Вы так красиво играли…
Михаил усмехнулся, и усмешка вышла снова неопределенной, не то дерзкой, не то грустной.
— Я учился в консерватории.
Нина в первый раз слышала это слово, но догадалась, что это какое-то внушительное заведение, где учат играть так, как играет Михаил, чтобы музыка звучала, как будто сама по себе.
— Ты как в Германию попала?
Михаил достал из кармана старинный серебряный портсигар, по всей видимости, немецкий трофей.
— Немцы пригнали из Козари, — Нина подумала, что, скорее всего, Михаилу не известно называние их деревни, и уточнила: — Это в Смоленской области. Сухинический район.
— А я из Москвы, — Михаил открыл портсигар, достал сигарету. — Ничего, если я закурю?
— Ничего… Как ваша рука? Болит?
— Немного… — сморщил лоб боец и презрительно выпустил дым. — Так, пустяки. Царапина. Боялся только, больше играть не смогу. Но раз на рояле играю, автомат как-нибудь в руках удержу.
— Вы вернетесь на фронт? — испугалась Нина. Почему-то эта естественная мысль до сих пор ни разу не пришла ей в голову.
— Конечно, Ниночка, ведь война еще не кончилась…
Его заметно тронуло ее беспокойство.
Помолчав, Михаил добавил:
— Завтра меня уже, наверное, выпишут.
— Уже завтра?.. — испугалась Нина.
На следующий день Нина снова увидела его за обедом. Он сидел за длинным столом для офицеров. Михаил улыбнулся Нине. Она отвела глаза, сохранив, как тайну, в памяти эту улыбку.
От смятения девушка даже забыла, что просил заказать полковник.
— Борщ и картошку с котлетой, — пробормотала она.
Старый солдат, Егор Матвеевич, протянул Нине две тарелки.
— А тебе что? — напомнил он девушке.
— А что есть еще на второе?
— Печенка есть, рыба, гречка, каша рисовая на молоке, макароны по-флотски, блинчики с творогом…
— Блинчики с творогом!
Егор Матвеевич протянул девушке тарелку с блинчиками.
— Ниночка, ты, как отнесешь начальнику обед, придешь помочь мне помыть посуду? — попросил солдат. — А то помощник мой сегодня что-то приболел.
— Приду, Егор Матвеевич, — пообещала Нина и поспешила к полковнику.
Владимир Петрович даже не обернулся на скрип двери. Движением головы приказал девушке поставить поднос.
Полковник упаковывал в картонные ящики, в каких отсылали посылки домой, отрезы ткани. На столе пестрел разноцветный ситец в мелкий цветочек, серебряно поблескивала парча, мягко горел на солнце алый атлас.
Рядом с другим таким же ящиком лежала куча хозяйственного и туалетного мыла. На краю стола стояли новые детские ботиночки.
— Помоги-ка мне разложить все это по посылкам! — попросил полковник.
Нина поставила поднос на край стола и принялась укладывать мыло в другой ящик. Затем завернула в немаркий кусок темно-синего бархата ботиночки и положила их сверху.
— Спасибо, Ниночка.
Полковник еще раз довольно посмотрел на аккуратно упакованные посылки и, наконец, перевел взгляд на поднос.
— А что, макарон по-флотски не было? — хитро прищурился он.
Нина виновато опустила глаза.
— Извините, Владимир Петрович.
Полковник улыбнулся и покачал головой.
— Можно идти, Владимир Петрович?
— Иди, иди уже…
Грязной посуды на кухне образовалась целая гора.
— Вот ведь обидно: дойти до самого Берлина и умереть здесь в госпитале, не дожить считанные дни до Победы, — машинально намыливая тарелки, причитал бывалый солдат. — Совсем молодой был… Мальчишка совсем. И вот тебе на!
Только что кто-то умер. Егор Матвеевич, давно привыкший к смертям, на этот раз не смог удержать скупой мужской слезы. Обидно умирать молодым. И вдвойне обидно — за считанные дни до Победы, когда жизнь — эх! — только начинается.
Добрую часть посуды Егор Матвеевич уже успел к приходу Нины перемыть и протереть полотенцем, но все равно конца и края работе не было видно.
Девушка отважно принялась за тарелки.
— Сразу и дело пошло. Чисто моешь. Молодец, — похвалил Егор Матвеевич.
Вечером он снова попросил девушку помочь ему помыть посуду.
Нина снова согласилась и поймала себя на том, что с радостью, как утопающий за соломинку, хватается за любой повод, чтобы лишний раз прийти в столовую.
Но за ужином Михаила снова не было.
Вечер, бессмысленно разукрашенный закатом, бессмысленно догорал, заглядывал в оконце кухни, насмешливо золотил гору помытой посуды.
«Приходи к нам вечером», — вспомнила вдруг Нина слова рыжеволосой медсестры и ощутила укол незнакомого еще чувства. Узорчатой змеей проникла в сердце ревность.
А вдруг ему стало хуже? Ведь Егор Матвеевич говорил, что кто-то умер в госпитале. Но Нина тут же усилием воли отогнала эти мысли. Нет, просто его выписали. Вот и все.
Груда грязной посуды уже кончалась, как вдруг наверху снова всхлипнул, застонал рояль.
Тарелка предательски выскользнула из рук девушки, разлетелась от удара о каменный пол.
Егор Матвеевич подоспел с совком и веником, а Нина растерянно смотрела, как он собирает осколки.
— Ладно, иди уже, сам домою, — отпустил Егор Матвеевич помощницу. — Пользы от тебя, как от козла молока.
Нина торопливо вытерла руки полотенцем.
Звуки, лившие сверху, складывались в ту самую мелодию, которую утром играл Михаил.
Песня, понятная и без слов, о том, как поздней ночью девушка прощается с бойцом, который уходит на фронт.
Теперь и у Нины были связаны с этой мелодией воспоминания, совсем еще свежие… и мечты.
Девушка взлетела вверх по лестнице и замерла.
«На позиции девушка провожала бойца» играл тот самый белокурый парень с повязкой дежурного на рукаве, который, наверное, утром и поднялся за Михаилом, увидев ее в столовой.
Нина неслышно попятилась и быстро сбежала вниз.
… Утро растрепанное, в клочьях тумана, заглядывало в распахнутое окно. Владимир Петрович говорит, надо закрывать на ночь окна. Вокруг полно немцев. Да и ночи еще холодные. Зато как поют соловьи на рассвете!
Нина с наслаждением потянулись. Вскочила с кровати и быстро, по-солдатски оделась.
В дверь осторожно несколько раз постучали.
— Входите, — отозвалась Нина.
Дверь скрипнула, и девушка едва не вскрикнула от радости.
На пороге стоял Михаил.
В шинели он казался еще красивее и как-то сразу взрослее.
На груди его переливались на солнце ордена и медали.
Три звезды на погонах. Старший лейтенант.
— Ухожу, Ниночка, на фронт, — улыбнулся он почти весело.
— На фронт? — растерялась Нина, хотя с первой секунды поняла, что он пришел попрощаться.
Несколько секунд Михаил молча смотрел на девушку, потом быстро извлек из кармана что-то маленькое блестящее и протянул Нине.
— Ниночка, пришейте мне, пожалуйста, пуговочку, — перешел он вдруг на «вы».
