Вероника Тутенко - Дар кариатид
Слишком пугающе-реальной. Как будто он упал уже, истекающий кровью на ее глазах, и остался только день с покрытым пятнами от пороха и пыли навсегда смеющимся лицом черноглазого бойца.
Владимир Петрович ехал молча.
— Запомните, девушки, какой сегодня день, — тоном школьного учителя обратился к своим пассажиркам подполковник.
— 8 Мая, — ответил Зоя за всех.
Нина оторвала взгляд от поля за окном и удивленно посмотрела на Галю, словно та сказала что-то удивительное.
Неужели уже восьмое?
— Правильно, Зоя, — с еще большим торжеством в голосе произнес полковник. — Но только это не обычное 8 Мая, как, скажем, было десять лет назад. Нет. Об этом 8 мая вы, девушки, будете детям и внукам рассказывать. И гордиться, что были в этот день в Берлине.
От этих слов у Нины по коже даже строем прошлись мурашки. Ради того, чтобы оказаться в этот день в Берлине, стоило ехать в Германию под конвоем в холодном вагоне, стоило три года гнуть спину в лесу, стоило мёрзнуть, стоило голодать. Стоило!
На лицах соседок Нина прочла похожие мысли. Берлин был уже близко. Поверженный Берлин.
Машина то и дело подпрыгивала. Вся дорога была, как изрытая оспой, в канавах от бомб.
— Долго ещё? — нетерпеливо выдохнула Надежда. Ехали уже около часа.
— Километра четыре, — пристольно вгляделся вдаль полковник и слегка притормозил.
— Что там такое, Владимир Петрович? — подалась вперёд Надежда.
Со стороны Берлина по обе стороны дороги метрах в десяти от неё двигались, как две реки, потоки грозных и грязных оттенков военных форм. Вскоре в них стали различимы серые русские шинели и чёрные немецкие кители.
«Люди в чёрном!», — вспомнились Нине страхи Захара. Недаром он приснился ей недавно.
— Наши выводят немецкую банду, — открыл окно Владимир Петрович. Закурил.
Шедшие в первых рядах немцы были преимущественно пожилого возраста. На мрачных лицах многих поблескивали очки. Седины венчали фуражки с эмблемами Вермахта. Взгляды, в которых даже обреченность не погасила надменности и суровой решимости, высокие пагоны выдавали принадлежность к Рейхстагу.
С обеих сторон каждой цепочки через каждые метров сорок колонну конвоировали солдаты в видавших виды пилоточках и облепленных грязью сапогах. На всех, и совсем юных, и бородатых лицах победителей молодо блестели глаза, но руки по-прежнему решительно сжимали автоматы.
Окраины Берлина покоились печальными руинами. Было странно, что когда-то в этих стенах смеялись и плакали, ссорились и мирились, ждали, надеялись, отчаивались и снова надеялись люди.
Груды камней, только что бывших домами, ещё дымились. А звуки боя отдалялись к Рейхстагу.
Дороги тоже дымились и были так завалены и испещрены следами бомбежки, что машина подпрыгивала, не переставая. Один из таких толчков, особенно сильный, высоко подбросил Нину, и она ударилась головой о каркас автомобиля.
Берлинские окраины потемнели, закружились…
— Все, девчата! Дальше не поедем, — сказал, как отрезал полковник. — Сами видите, не пройти не проехать.
Вздохнул. Не судьба в этот исторический день быть у Рейхстага. Резко и решительно развернул автомобиль.
В части раненые, знавшие, что он только что из Берлина, атаковали начальника госпиталя расспросами, взяли ли уже наши логово фашизма. Полковник смущенно улыбался и отвечал, что война окончится с минуту на минуту.
А вечером вспыхнуло небо. Не тем привычным уже зловещим огнём войны — разноцветными фонтанами били над землёй фонтаны радости, будто кто-то бросал охапками красные, жёлтые, разные, разные тюльпаны, чтобы те стали звёздами, но только на долю мгновения. И обрушились на крыши звездопадом… А внизу кничали «Ура!» и «Победа!», и не могли поверить, что это, и правда, она, Победа!
Глава 48
Ядвига
Немецкие деревни были совершенно не похожи на русские. Другие дома и даже деревья другие. И так же, как русские деревни, немецкие были похожи одна на другую. Только другие. Чужие.
Нина смотрела из распахнутого окна добротного сельского дома на выбитые и уцелевшие окна одноэтажных соседей, на деревья, на пасущихся рядом коров и скучала.
Здесь не ощущалось того будоражащего ликования, какое вместе с ароматами поздней весны были разлиты в эти дни по всей Германии.
Но так распорядился Владимир Петрович. Решил, что здесь Нина нужнее, чем в госпитале.
Хотя по его лицу и видно было, что ему жаль с ней расставаться, когда пару дней назад он вкрадчивым, но как всегда решительным голосом подозвал девушку к себе.
— Ниночка.
Остановил на девушке изучающий взгляд. — А где ты до войны жила?
— На Смоленщине, — удивилась Нина.
Раньше Владимир Петрович никогда не расспрашивал ее о ее прошлой жизни.
— Вот что, Ниночка, — поразмыслив над чем-то несколько секунд, обратился к девушке полковник. — Придется мне, видно обойтись без адъютанта. Война кончается уже. А лишние руки нужны в хозяйстве.
Ресницы девушки удивленно взлетели вверх. Куда задумал направить ее Владимир Петрович?
Он еще раз окинул девушку испытывающим взглядом, и по его задумчивому взгляду без труда можно было прочитать его мысли: «Подойдет? Не подойдет?».
Видимо, полковник решил, что все-таки подойдет.
— Вот что… — рассеянно произнес он. — Спускайся вниз. В столовую.
Там за офицерским столом уже сидели двенадцать румяных грудастых хохлушек. О каждой можно было сказать «кровь с молоком».
Все были приблизительно одного возраста — где-то около тридцати.
Раньше их Нина никогда не видела в госпитале. Из разговора за столом она поняла, что все они были освобожденными узницами и, по-видимому, давно знали друг друга.
— Вот что, красавицы, — прямо с порога приступил к делу начальник госпиталя. — Коров доить умеете?
— Обижаете, товарищ полковник, — кокетливо пропела пышногрудая с толстенной чёрной косой. — Никак не какие-нибудь там белоручки!
— Вот и хорошо. Много сейчас бесхозной скотины по немецким деревням ходит. А раненым, а особенно тем, кто в живот, молоко нужно.
Деревня, где предстояло доить кров, была большой и, по-видимому, когда-то богатой. Отвязанные, чтоб не умерли от голода, коровы, свиньи, овцы беспокойно взывали к покинувшим в спешке дома хозяевам на животных своих языках.
— Ох милые, мои, — покачала головой та же бойкая пышногрудая. Девушку звали Валя. — Вымя-то вымя как разбухло!
Охала Валентина, впрочем, недолго. Тут же изловила бурёнку, ловко и легко надоила ведерко с парной пеной.
К вечеру в длинном строении, служившем загоном для скота, на привязи было уже восемьдесят коров.
Нина поглядывала на них с опаской. Доить коров она не умела, а острые рога и мычание и вовсе приводили девушку в ужас.
— Нин, с тебя здесь толку мало, — добродушно сдвинула черные брови смешливая заводила Валя. — Шла бы ты с дядей Ваней нам мясо варила!
Солдата приставили девушкам в охрану.
Возраст дяди Вани уже подходил к пенсии, но пришлось ему на склоне зрелости не на грядках копаться, а взяться за ружье — защищать родину.
— Вот, девки, прошел всю войну — не убили немцы, так тут с вами убьют, — шутил дядя Ваня.
Не все местные покинули деревни. Кое-где на чердаках скрывались мирные немцы, оставшиеся, чтобы мстить победителям.
То в одной, то в другой опустевшей деревне от нежданных выстрелов гибли наши солдаты.
Опасения, однако, ничуть не мешали дяде Ване по утрам вразвалочку выходить на крыльцо и подолгу потягиваться перед дверью. Прищурившись, выслеживать дичь, которая вовсе и не была дичью. Так солдат называл немецких овец и поросят.
Одному из них, пожирнее, суждено было сваренным на обед. Добычу, пойманную ловкими жилистыми руками дяди Вани, потрошили все вместе. А потом в доме становилось тихо. Только Нина звенела посудой. Ей доверили убирать со стола после завтрака и мыть пол. Дядя Ваня время от времени что-то то насвистывал, то мурлыкал под нос за монотонной работой.
Согнувшись на приземистой табуретке, он умело, как искусный портной, орудовал иглой. Только и сверкало на солнце стальное жало.
До войны дядя Ваня и валенки катал, и лапти плел. Во всей округе говорили, сносу нет его лаптям. Хотя всем известно, удобная это обувь, легкая, но непрочная. В дальнюю дорогу несколько пар с собой брать надо. И все равно, сколько не запасайся, все до одной изобьешь.
Но лапти — это уже день вчерашний. То ли дело сапоги!
Солдатскую обувь дядя Ваня научился шить на фронте. Сколько он их наштамповал за долгую дорогу от Костромы и до Берлина. Кажется, теперь и с закрытыми глазами сошьет такую ладную пару, что хоть на выставку.
Краем глаза Нина следила за иголкой, издалека похожей на экзотическое насекомое. Дядя Ваня шил ей сапожки.
