Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
А дальше я забыл про него, не до того было, но вот через полгода, в декабре, он на сцене, как ответчик суду по поводу собственного побега. Суд показательный, для всей зоны. Нет, я, конечно, отдал должное тому, что он обманул охранника, смог разобраться с колючей проволокой и уйти в луга. Это делает ему честь, но только в мальчишеских играх. А дальше-то? До станции, если он доберется и сядет на поезд-товарняк, который везет его в Рязань – это еще одно геройство. А дальше мать поселит его в сарае на всю жизнь? И зачем тогда бежать? Нет уж, лучше, пока молодой, сосредоточься на том, чтобы, как положено отсидеть и с поправкой на это достойно прожить жизнь. А не укрываться в сарае и трястись. Довольно странное для мужчины целеполагание. Я не могу это с ним разделить, это какое-то детство.
С какого-то момента сердце мое будто замерло. Никаким думам я не позволял подступиться до мартовского выездного суда по поводу досрочных освобождений. Да еще мастер так странно сказал на эту тему: «Ну если кинут, не расстраивайся, на следующий месяц представим».
Я воззрился на него: он что? Не понимает? Это же еще тридцать один день такого напряжения, чтобы никто ничего и нигде. Целый месяц удерживать отделение от мало ли каких обстоятельств. Нет, я это не выдержу.
А когда всё-таки представили на УДО и я вошел в комнату выездного суда (оказывается в промзоне, рядом с музеем, есть для этого отдельное помещение вне жилого сектора зоны) и понял, куда я попал, то потерял дар речи. Хорошо, что мне зачитали их бумагу:
– Руководство зоны представляет вас на досрочное освобождение. Рекомендует вас как перевоспитавшегося. Ответьте нам на один вопрос: «Вот Лаврухин из вашего отделения. Он убирается по очереди в отделении? Он участвует в бытовой жизни?»
– Нет, – говорю. Меня сразу всё отрезвило. Если я сейчас буду идти у них на поводу – может случиться непоправимое. Здесь играют в истину. Якобы здесь она изыскивается. На самом деле всё давно решено между администрацией и выездным судом, поэтому я решил с ними пошутить. Сказать-то нечего.
– Нет, в бытовой жизни отделения он не участвует.
– А почему? – спрашивают меня с предвкушением, что я что-нибудь солененькое да выдам.
– А потому, что у нас нарушителей порядка много. До него руки не доходят, чтобы вставить в список.
Все вытянутые лица расплылись в улыбке. Шутка прошла.
Выскочил, благодарил мастера, благодарил воспитателя в кулуарах. Осталось немного. Всего пять дней.
Вечером того же дня Бакаут на всю спальню сказал перед отбоем:
– Если кто-то нарушит хоть что-нибудь в распорядке дня за эти пять дней – всех переушибаю.
Отделение почтительно молчало. А нарушили мы сами. Да так бездарно. Ни с того ни с сего на пятый день, день нашего отъезда, что-то нам впало в голову, что мы – свободные люди. И дождавшись, пока все выйдут из отделения, мы как свободные люди пошли умываться и собираться на вахту, где с нами должны были попрощаться, вручив документы.
Мы уж были под умывальниками, вдруг влетает Рог (начальник отряда), у которого десять лет за его дела и который подписался три с половиной года ежедневно уходить на завтрак из отделения самым последним. А тут вдруг два мэна позволяют себе, когда он уже идет с последним проходом, игнорировать его и все порядки, которые не он придумал, а перенял от предыдущего Рога: «Проверяй всё сам, чтобы не было ни одного прокола и через три с половиной года тебя отпустят».
На наши неуверенные блеянья, что мы освобождены и теперь нам осталось только умыться, одеться и идти на вахту за документами, чтобы отвалить отсюда, он не слова не говоря, берет табуретку и со всего маха одевает ее на голову Бакауту.
Старый воровской гадкий прием. Никогда его не видел и думал, что в наше время он изжит. Но нет. Где большие ставки – там и большие гадости происходят. Только считаю: на свободе он качал шею бычью, и она у него выдержала. А так бы могла быть клиника.
Как ни в чем не бывало, даже повеселев, Рог повернулся и пошел по коридору на выход. Он свою миссию выполнил.
Когда приехали родители первый раз, они ахнули: это как же наши дети живут! Это почти пионерлагерь! Как все чисто, как безукоризненно помыто, выутюжены одеяла на кроватях, никаких шатаний непонятных личностей. Но всё это держится на беспрецедентной муштре и личных договорах по УДО. На три с половиной года ты лично подписался, что никого не будет без четверти девять.
Когда нам выдали документы, и мы расписались за них, нам положен был дежурный офицер, которому предстояло препроводить нас до ближайшей железнодорожной станции и купить нам билеты до Москвы. Наверно, это был продуманный шаг. Возможно, у нас не хватило бы терпения ждать электрички, и мы выкидывали бы какие-то коленца или побежали бы куда-нибудь на радостях. А тут, вручив нам билеты, он сунул нас в электричку, и мы так ощутили близость всего народа, который помещался в вагоне, их разговоры, что онемели от такого счастья и полтора часа привыкали к нему. Не пользовались им, но привыкали, что в любой момент ты можешь с каждым поговорить, что-то спросить, посоветоваться. И это было невероятно.
Добравшись до Ржевки к вечеру, я проводил Бакаута на Рижский вокзал к поезду, а сам вернулся на сквозную на Ржевку. Всю электричку, полтора часа, которые я ехал до Подгороднего, мне казалось, что возвращение домой после тюрьмы – это приехать, сесть напротив матери и слушать ее разговоры.
Глава 2. Встречи
Я пришел домой вечером и не заметил, что палисадники – для каждого соседа свой – сметены. Дом стоит голый и бесхозный. И мать подтвердила, что микрорайон продвинулся вплотную и его улица прямо за нашими стенами. Ей пришлось нанимать мужиков, чтобы они сварили решетки и повесили на наши окна, потому что основная масса жителей выехала в новый дом. Не выехали только те, у кого были несогласия с домоуправлением – она и Ася.
– Я ждала тебя и не могла взять комнату с подселением, которую мне
