Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Наше училище – лучшее. Из нашего училища люди работают аж на Кутузовском проспекте. Как раз там, где памятник герою войны Валентине Гризодубовой.
И я понял, что не могу больше сопротивляться. Прощай, моя музыка, прощай!
А мать, всё утряся, занялась главным делом своей жизни. Она потеряла мужа в самом расцвете лет и целых восемь лет прожила с сухарем и скаредой. Теперь, отправив сына с девяти утра до трех часов дня учиться, она заимела привычку ездить с работы не до Подгороднего, а до Отрадного и идти по асфальтовой дорожке мимо мужского общежития, где она и нашла горячего азербайджанца Володю Джафарова.
Не любила она в эти восемь лет, и сейчас, когда сын был пристроен, хотела опять нырнуть в это блестящее море любви. Потому что оно в Каспийском море, а не в Черном. А Каспийское море – блестящее. Вот сами съездите и посмотрите.
Рассказы
Освобождение по УДО
Глава 1. Бугорство
У большого окна за решеткой стояло дерево-цветок и тихо источало для всех обездоленных, пригнанных сюда, в Матросскую тишину, сладковатый запах черемухи. Это не было утешение, это был намек на него.
Перед родительским днем по отделению пронесся слух, что можно, если у кого есть, привезти сюда музыкальный инструмент. По наивности я так и написал матери, что можно. И она с Таней Павловой, черт знает, откуда притащила сюда мой баян. Но то, чему меня учили в музыкальной школе, в отделении оказалось никому не нужно. Всякие Фредерики и Ференцы, и Петры Ильичи. Отделение сказало – мы тут это слушать не будем, иди в ленкомнату, там играй. А в ленкомнате сказали:
– У нас тут передача «Служу советскому союзу!» Можно мы её посмотрим? Оставь нас со своими музыкальными школами.
Тогда с расстройства я сел в коридоре отделения. Но дежурный сказал:
– Здесь не положено вальсы всякие. Вот бы ты «Мурку» сыграл.
– А куда же мне в таком случае?
– Не знаю, может, на лестничную площадку тебя устроит? Перед воспитательской? Там не моя зона ответственности, пойди, попробуй.
Ну, я пошел, поставил табурет, разложил ноты на лестничной площадке и опять начал седьмой вальс Шопена, до какого места я его тогда выучил.
Пару раз воспитатели проходили молча мимо меня, но потом всё-таки вышел воспитатель нашего пятого отделения и сказал:
– А что это ты тут делаешь? У нас стол есть в воспитательской, ноты можно разложить и поиграешь в спокойной обстановке.
Я не поверил. Но пару раз действительно я туда приходил, он открывал ключом тумбочку, доставал мне инструмент и ноты и так мы друг против друга сидели. Он смотрел донесения воспитателю о жизни пятого отделения, а я что там у Шопена написано в нотах.
Но на третий раз он сказала:
– Ты немножко это отодвинь в сторону, мы давай с тобой поговорим. Понимаешь, мне нужен хороший, добросовестный, гуманитарно заточенный лидер, чтобы возглавить пятое отделение. А у меня такого до сих пор не было. Ты не можешь возглавить? А я всех воров на взросляк отправлю. Остается только Лаврухин, его не могу отправить, ему восемнадцать через полгода будет. Но ты не спеши с решением, с друзьями переговори, поддержат ли они тебя? Тогда и решишь.
Всю ночь мне снилась Великая французская революция, где народ, по свидетельству историков, выгнал Бурбонов и взял власть в свои руки. Вот и нам бы так. Взять власть в свои руки и провозгласить равенство всех друг перед другом и законом. А воров декретивно лишить этой власти.
Когда я переговорил со всеми своими знакомыми, все сказали:
– Да, начинай, мы тебя поддержим. Бери руководство в свои руки.
Но утром, когда всему отделению надо было выйти на построение, чтобы идти на завтрак, все тихонько собрались и молча вышли, а Лаврухин как лежал в свой кровати, так и лежит.
– А мне плевать, что вы решили. Я может быть тоже по одной трети хотел уйти домой в свое время и держал всех в узде. А кто строптивился, того поколачивал для общего дела и для своей одной трети. А один пожаловался своим высокопоставленным родственникам, те приехали в зону, устроили дебош начальству – ведь наша зона показательная, там сынков московских начальников – ой-ой сколько! Меня с руководства сняли, с одной трети на освобождение сняли. Ну что ж – я перешел в категорию воров, которые никаким порядкам не подчиняются, кроме своих представлений. И ничего вы со мной не сделаете. Вот я как лежал, так и буду лежать. И когда захочу на завтрак – пойду. Ты думаешь, ты первый, кто захотел порядка? Так Колесов у нас такой был. Без кулака порядка не построишь. А Колесов – он мягкий. Кончилось его правление тем, что по утрам посреди отделения была большая куча мусора и воткнутый вверх ногами веник. Ну так, для издевки. Зачем тебе это повторять?
Я пошел в раздумьях на улицу, чтоб вести отделение в столовую.
Как же это я забыл? У Французской революции ведь террор был, они друг другу головы рубили и вешали. Точно я не знаю, но вроде так. Значит, надо мне решить, что делать. Головы рубить я не могу, но и свою одну треть тоже никому не отдам.
Выходит, что единственный мой путь здесь, в зоне – это то, что я на добровольных началах буду встречать следующие и следующие этапы. Новенькие, не зараженные воровскими порядками, еще только с судебной скамьи, переживающие о себе, как о единственной вселенной – вот мой контингент, который я могу курировать и как-то влиять на него. Я должен вкладываться в них, а сам уйти на лавочку у третьего корпуса, не участвовать в драке воров за свои привилегии в отделении. Они меня сомнут, а я останусь голословным со своими воззваниями в духе французской революции. Пусть отделение, которое согласилось на человеческие порядки, тоже задумается – куда нам идти, как нам идти? Пусть воспитатели тоже задумаются, как реально двигаться. Не только же решением, что руководить теперь будет Выпхин.
И мне посчастливилось в первый, самый первый этап на зону, встретить двух ленинградцев и переговорить.
Сын профессора Мяздриков такой был. Мяздриков сказал, что никаких теорий у него нет, кроме одной: я всегда сам за себя. И действительно. Вечером подошел Лавруха, как ни в чем ни бывало, взял его тапочки и
