Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
А чего не может? Автозавод стоит на берегу Оки, а город – на противоположной стороне. Значит девяносто процентов транспорта идет на автозавод и туда тебя привезут обязательно.
Нам это показалось везением. И мы с трепетом смотрели на цифры, чтобы совпало с адресом. Так совпало! Мы, радостные, позвонили в этот дом и в эти двери.
После недели в Нижнем я отвез Юру обратно домой, еще раз испросил денег у матери и опять поехал в Нижний, уже один. Поступил как трусоватый человек, который испугался ехать один в чужой город, в чужую семью, а обкатал это с другом. Друг был – любитель тира. Стрелял в любую цель. Легко приехал, легко уехал. Побыл с очень серьезной девушкой из Богородска, побыл и с шалавой при гарнизоне несколько дней и так же легко уехал со мной обратно. Но я-то понял, что ехать и искать с другом – удобно, а в семье-то он – лишний. Его надо возвращать, а самому вновь приезжать и провести с Розой вторую неделю так, как ты хочешь. Ровно неделю.
Моя мать вытаращила глаза, когда я, не успев приехать, опять попросился в Нижний. Денег, по серьезному размышлению, дала, ничего не спрашивая, веря, что у меня серьезные намерения.
У матери Розы, когда она меня опять увидела на пороге, случилась смешливая истерика. Она первый раз видела человека, который так преданно служил её идее: вы оба выучитесь, получите образование, а мы, родители, отойдем от дел. Все же отворачивались долгие годы от нее и от её идеи. И может быть, она истосковалась сердцем по таким людям, кто бы ее понял и привязался бы к её дочери с необыкновенно высоким музыкальным образованием.
Мы с Розой еще не умели разговаривать друг с другом, но нас это и не тяготило. Мы были обихожены нашими двумя мамами и постарались не выходить за рамки этого. Конечно, это воспринималось как сказки Андерсена. Мы спокойно ездили к ней на дачу, качали воду из колодца, в перерывах целовались, а вечером возвращались домой, садились в выгородку для её занятий, и она играла моих любимых Ференцев и Фредериков, а я слушал готовую музыку, до которой её мама гнала её вот уже семь лет, а я так толком и не добрался. Всё кусками. А большая музыкальная форма и тем более не поддалась мне. А тут я сидел у готового блюда и лакомился целую неделю. О чем мне было волноваться? Я и так первую неделю только и делал, что волновался за Крезлапа, найдет ли он свою девушку? А он нашел и забыл её, с другой связался, да еще сообщил, что уже попробовал её.
Я был в ужасе. У нас всё было благородно, устраивало родителей – дедушку, бабушку и одинокую маму. Одинокую по идейным соображениям, как последовательницу идеи: «Никакие мужчины наших усилий не стоят. У всех водочка на уме. А супруг и отец Розы – тем более».
Я был преданным другом её дочери. Но это не значит, что я мог разделить ею сотворенную идею. Не думаю, что мать была неопытна и не видела, что преданным я быть могу, а обеспечить со временем будущее дочери – вряд ли. В её голове складывалась такая картина: дочь – концертирующая пианистка, у тебя есть в запасе восемь-десять лет, и ты вполне можешь себя выучить, занять достойное место в обществе и приходить с предложением руки и сердца. Но место чтоб было – не менее ведущего инженера большого завода!
А у нас никаких средств не было. Никаких дедушек из НКВД. Мы были в лучшем случае – бедные мечтатели.
Дед Анны Федоровны пришел из деревни, взял в жены свою, деревенскую, сделал карьеру в НКВД – был главным оперуполномоченным в войну по заготовке дров на весь город. Чин очень большой. Когда надо – выпьет водочки, но всегда скажет присказку: «Да, крепка Советская власть!»
Сама Анна Федоровна – женщина яркая, крупная, с хорошим компанейский характером. Наверно, и отец, и его образцовый брак катастрофически повлияли на неё. Из-под своих родителей хотела она сделать карьеру городской дамистой женщины. Умела на фортепьянах на уровне аккомпанемента подыграть в компании. Но риск у женщины был большой. Если бы промахнулась в выборе – с ребенком уже никто из кандидатов не взял бы. Никто. А она, видимо, влюбившись в миловидного татарина и узнав, что он выпивает, не смогла отдернуть себя от него. Родила в надежде, что он бросит пить. А потом вся эта жалкая канитель со спивающимся человеком привела ее к айсбергу, половина которого – я докажу, кто я. И пусть через двадцать лет, но буду на афишах нашего города. Или будет моя фамилия. А вторая половина айсберга – она заточила себя на двадцать лет в большую железнодорожную кассу аж всей западной Сибири, чтобы выучить дочь, которая все-все её ошибки превозможет. Выучить её музыке и сидеть в том зале, где будут звучать прежде живущие. И все они поклонятся её дочери и ей самой за такой подвиг – женщине, которая образовала себя сама. Пусть у нее не получилось, но она передала дочери, как надо делать карьеру, чтобы прославить себя и свою семью.
* * *
А со мной произошло то, что и должно было произойти и что всегда происходит с маменькиными сынками. Дворовую любовь маменькиного сынка маменька не захотела. А ту, что назначила она, – городскую, средневолжскую, которую я, правда несколько позже, на манер Бетховена, называл «далекой возлюбленной», удержать на таком далеком расстоянии не удалось. Что письма, что фотки? Последнее даже опасно. Начинаешь даже фосфоресцировать, взывая. Что же остается? Ничего, кроме одиночества.
После восьмого класса мать повезла меня в техническое училище и выспрашивала у секретарши: действительно ли ваше училище так хорошо для моего сына?
– Если у него отметки в порядке – безусловно. Он может претендовать на отделение радиоэлектроники.
Я никак не мог согласиться на училище. Видя, что со мной происходит, мать еще раз спросила секретаршу: хорошо ли ваше училище?
– Вот сейчас я узнаю, свободен ли директор – пусть он вам расскажет.
После этого секретарь вышла из кабинета и позвала нас.
Мы вошли. В очень низком кресле по-чиновничьи важно
