Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Мяздрик его окликнул:
– Ты не ошибся?
А Лавруха как ни в чем не бывало: «Вору положено у простых людей взять, что нравится, и не твое собачье дело мне указывать».
Тогда Мяздрик соскочил со своей кровати и бросился на Лавруху, потому что он сам от себя, никогда никого не боялся и большой тяжеловес. Мог влепить. И у них завертелась драка, а все стояли и в изумлении смотрели.
Позже Мяздрик говорил, что ему в принципе никаких тапочек не жаль. У него отец профессор и, если он только напишет ему, то тот вышлет пятьдесят пар тапочек. Но он из принципа не хочет свои вещи отдавать тому, кто даже не спросил его.
Когда же я по наивности подумал – вот бы герой революции вышел из него хороший, Его бы ввести в комитет по сохранению правопорядка в отделении в присутствии и в отсутствии членов комитета. А он говорит – я не буду в этом участвовать, потому как его взросляк – через неделю, и здесь он уже вне закона. Но даже если бы был у него не взросляк, он никаких организаций не приемлет. Он – сам за себя.
Ах, как жалко! Он бы был хорошим стражем. Но вот у него другие представления. Где теперь взять нового бугра? И что делать мне, который не справился с этим? Я не знал ответа на этот вопрос, но воспитатели оказались мудрее и внимательнее меня. Пока я сидел у третьего корпуса на лавочке и раздумывал, как бы не напортачить, они взяли мой первый встреченный этап, который был из Ржева.
Оттуда тоже пришло два парня две недели назад. Я им говорил:
– Давайте за равенство всех в отделении?
А старший из них и говорит мне:
– Знаешь, я, может быть, разделяю твою идею коллективной безопасности простых правонарушителей от произвола воров. Но меня привезли сюда чисто символически. Через 21 день меня обратно увезут на взросляк.
Мне понравилось, как он ответил, но их было двое, и я не проявил педантичности – второй-то за мою идею или он тоже через 20 дней поедет на взросляк? Постеснялся со вторым говорить. А у воспитателей – все анкетные данные и они проявили принципиальность – кого-то надо назначать. Оказалось, что Бакаут из Ржева – самая перспективная кандидатура. Он был согласен на мою теорию равенства между заключенными, но он был не музыкант, как я, а боксер. Пошел на танцы и не уступил выбранную девушку по грубому окрику – это наша и отойди от нее.
Но ситуация для воспитателей была неблагополучная. Я так и не знал, к какому решению они пришли, и точно ли вновь прибывший воспитатель согласится на подобную довольно сложную модель: соединить два элемента – мое хорошее отношение и силу Бакаута. А Бакаут мог за порядок постоять. Понятно, что за одну треть по УДО.
А этапы всё прибывали и прибывали. И пришел некто Полозов – первоклассный боксер. Когда в таком возрасте боксеры режимят и делают зарядку, едят то, что надо, то из них бывает толк. Это уж я знаю по Крезлапу.
Он был мне симпатичен, и мы с ним стали на лавочке у треть его корпуса заниматься гимнастикой. Но вдруг он – такой преданный гимнастике и мне, и нашим занятиям у третьего корпуса, – ни с того ни с сего в отделении саданул мне по физиономии и принял боксерскую позу. Мол, драться с тобой буду. Меня это оскорбило. Человек получил год, человек даже не представляет, какую здесь ситуацию надо вытягивать и лезет с дракой? Это же все погубит.
Пришлось простить ему его мальчиковую выходку ради общего дела, ради того, что Бакаут будет руководителем отделения. Надо удержать ситуацию равенства всех, а от Полозова опять разбой. Он по-мальчишески считает, что может мне врезать. А я уже не мальчик. Я не собираюсь здесь три года сидеть. Я собираюсь отработать одну треть и пойти домой.
Больше я к нему не подходил.
Старый воспитатель, прощаясь со мной спросил:
– А как там Лавруха?
– Я ничего не знаю о нем.
Сам уходит на повышение и я еще чего-то должен доносить? Мы договаривались играть в открытую, а в тайные доносители я не играю. Демонстративно ушел и стал в строй.
А новый воспитатель пришел – сразу сказал:
– Я донской казак. Люблю свободу. Кто со мной пойдет к праведной жизни в отделении, того освобожу по УДО.
Все встрепенулись, слушая его разнарядки. Мне досталось оформлять в отделении большой ватман с красочным названием «Кодекс строителя коммунизма». И в школе наконец-то стали изучать что-то стоящее. Про одного чиновника, который ездил в своей бричке по Руси, пересекая поля и леса, и разговаривал с хозяевами имений. Это так увлекало! Люди ездят по рощам, смотрят на поля и разговаривают Бог знает о чем с кучером своим Селифаном. Так что я не сразу заставил себя выслушать математичку, нашу классную, которой пожаловались ребята из нашего отделения, что я всё-то читал в этой книжке, а мог бы своими словами им рассказать, чтоб им двойки не хватать. Она меня обязала, я послушался и рассказывал про похождения Чичикова, что сам понял.
То есть случилась передача власти, но так как это был мой друг, никакой драмы не произошло, а литература нашла мне применение внутри отделения. Я не смог быть руководителем, но имел какие-то направляющие идеи. Пригодился в отделении при подготовке заданий. Поэтому для меня было полной неожиданностью в начале декабря увидеть на сцене нашего кинотеатра зеленый стол, судей и выведенного на авансцену рязанца, с которым мы ехали одним этапом из Матросской тишины, и он всё нашептывал – давайте бежать! Как приедем – давайте бежать!
Я ехал с Милеем, который сразу из зала суда был отправлен в зону, а другие по два месяца перед расследованием провели в следственной тюрьме. У Милея в глазах были слезы.
Месяц или два спустя рязанец встретился мне у парадной двери в первый корпус:
– Ну что? Бежим?
Я отшатнулся. Тут столько дел утрясать, а он на одном месте остановился. А еще через месяц он уже, чуть ли не рыча, прохрипел:
– Ну ты что? С нами? Бежим? Приходи сегодня вечером к этой лавке! Не забудешь?
Я как-то не мог себе представить здравомыслящим человека, который гоним Амоком, как писал Стефан Цвейг. Вот вбил себе в голову. У меня три года. Я двадцать минут побуду за изгородью колонии,
