Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– А! Ну и это всё-таки торговля, – добродушно отвечал Траминский, – должен искать деньги, достать, хлопотать и должен заработать.
– Несомненно, несомненно, – бормотал хозяин, по-прежнему нагибаясь к пустой кружке и не смея напомнить уже о другой, – но эти двенадцать, пятнадцать не вылезают у меня из головы. Ты знаешь, что в иной торговле и с большим риском трудно больше сделать. А тут гладенько.
– Он так говорит.
– Всё-таки зачем ему лгать! В деньгах, как сам говорит, не нуждается.
– Говорит, что избавиться не может.
– В этом весь секрет его карьеры, – добавил пан Себастьиян.
– Он имеет связи со шляхтой. Шляхта бывает голая, о! бывает голая, торгует имениями, решаются великие дела, а при каждом, когда что-то испечётся…
Траминский кивал.
– Попросту торговля.
Себастиян задумался.
– А как же он обо мне отзывался? С иронией?
– Упаси Боже.
– Потому что мы то знаем друг друга, то не знаем. У меня дома он никогда не бывал. И я бы боялся его до чёрта, – добавил он тише, – потому что это красивый парень и элегантный, да и Полция ничего.
Тут он ударил себя по губам, смеясь, и посмотрел в ту сторону, где в другой комнате сидела дочка.
– Представь себе ещё, – сказал Траминский, – он формально пригласил меня, чтобы я по утрам бывал у него на беседе.
– Ну! Ну! Ну! Ну! – воскликнул Себастиян. – Значит, вы подружились!
– Ведь какой ему в этом смысл, если не достойное сердце?
– Очевидно. Но я что-то слышал о президенте, о дочке президента, потому что ходили слухи, что он хотел на ней жениться.
– Ничего не знаю, верно то, что если бы и так было, подозревать его в корысти не годится, потому что президент гонится за остатками и дела его очень плохи.
– Ты прав! – сказал Себастиян. – Достаточно, что они все, пожалуй, терпят крах. Президент? Откуда ты это знаешь?
– Случайно. Мне приказали сделать выписку из ипотечных книг, видно, для суда, или не знаю, для кого, но по распоряжению нотариуса, я сделал его. Имущество оценено на миллион с лишним, а с обществом на нём долгов в девять раз больше. Теперь же, если верить людям, есть долги по ипотеке; и сколько же ему останется?
– Президент! Да брось ты! Ведь недавно это были одни из самых богатых у нас.
Траминский пожал плечами и оба вздохнули.
– Полция! – позвал пан Себастьян дочку. – Сжалься, если не ко мне, то к достойному Траминскому. Вели подать другую кружку! Эта первая так помогла мне для горла, но я уже не напоминаю о себе, только для него.
Панна Аполония улыбнулась отцу и принесла ещё две кружки.
* * *
Адвокат закрылся в своём кабинете, а так как у него была исключительно важная работа и нужно было подумать, как поступить с президентом, чтобы вынудить его без гнева признать правду и принять имеющиеся условия, приказал служащему никого к нему не впускать.
Он ходил, опьяняясь своим положением, немного гордый им, почти уверенный, что у него получится, что президент, имея у горла нож, на всё согласится, выдаст панну Альбину, и он торжествующе улыбался в зеркалах своей счастливой физиономии, над которой светилась блаженная звезда.
Речь шла только о том, как начать, как сорвать эту насмешливо-добродушную маску с президента, который выдавал себя за капиталиста и спекулянта, а был над пропастью банкротства. Но для чего же талант слова, эта умелая оценка, в которых преуспел Шкалмерский, на которые также возлагал надежду, что постепенно в беседе доведёт старика до признания в грехах и согласия на довольно тяжёлые, но обеспечивающие ему спокойствие и избавление, условия.
Когда он так мечтал, за дверью в приёмной послышался шум, спор, ругань, вскоре скандальная драка, дверь вдруг открылась и влетел Яцек. Он был разгорячён, красен, как рак, и кричал:
– Прошу вас! Прошу вас! Пан Симеон меня толкнул и отругал, пан Симеон!
Из-за Яцка показалась в эти минуты важная фигура старого еврея, в старой одежде, с седой бородой, который, с величайшим презрением, гордостью и возмущением толкнув слугу, вошёл в комнату не спрашивая.
Лицо адвоката, приказа которого не уважали и который чувствовал себя обиженным таким поведением пана Симеона, загорелось гневом.
– Я же запретил впускать кого бы то ни было, и прошу оставить меня в покое, потому что работаю, Яцек!
Но Симеон так же мало обращал внимания на пана, как и на слугу; он грозно повернулся, толкнул Яцка, закрыл дверь и запер её на ключ, потом, дрожа, хотя пытаясь себя обуздать, он встал во всём своём величии, смело смотря в глаза адвокату Он поднял руку.
– Почему я должен у тебя приёмные вытирать? Буду ждать, пока меня ясный пан соизволит допустить к своему облику!! Меня! – он ударил рукой в грудь, весь ещё трясясь от гнева; глазами он искал сидение, и упал на первое кресло, вытирая с лица пот.
– Пане Симеон, такое поведение! Я этого не вынесу! – крикнул адвокат.
– Ну, ну, – сказал еврей, постепенно приходя в себя, – не думай, что я тебя испугался, и не шути, вспомни, кто ты сейчас, кем был и чем ещё можешь быть.
– Что это, угрозы? В моём доме?
– В твоём доме? – насмешливо отозвался Симеон. – В твоём доме? Разве у тебя есть дом? Вспомни, кто тебе первый подал руку, кто тебя поднял, кто тебя создал? – воскликнул он, повышая голос. – Да! Создал! Я тебя создал из глины, из грязи! Я твой Господь Бог, против которого ты бунтуешь. Если бы не я, ты носил бы ещё бумаги за помощником адвоката и умирал бы с голоду. Не забудь, что всем ты обязан мне.
Адвокат покраснел, разгневался, поднял вверх кулак.
– Пане Симеон, если я был чем-нибудь тебе обязан, то отработал. Ты велел мне хорошо платить за свои благодеяния, сегодня мы давно квиты.
Симеон с издевкой рассмеялся.
– Пусть и так будет, лишь бы были квиты; плати векселя, отдай до гроша, а потом посмотрим, как далеко ты дойдёшь без меня и без нас. Я без твоего разума легко обойдусь, потому что куплю себе другой, а ты без моего кошелька?..
– Может, также и я найду другой, – воскликнул адвокат, постепенно смягчаясь.
– Ну, хорошо. Давай составим счёт и плати.
Поглядел на него. Адвокат стоял бледный, растерянный. Еврей презрительно сплюнул.
– Думаешь, я не знаю, – сказал он с гордостью и уверенностью в себе, – что ты имеешь? Что я не посчитал бы твоих долгов до гроша
