Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Он ударил ногой по полу и добавил с горькой усмешкой:
– Не играй со мной комедии, говори со мной иначе, потому что скоро пробьёт твой последний час, а когда начнёшь падать, скорее полетишь в пропасть, чем из неё вылез.
Адвокат уже совсем изменился, но думал, как выйти из этой бани, а остаток гордости задержал его от извинений.
– Я тут пан, не ты, – говорил дальше еврей, глядя проницательными глазами, – если бы я отобрал своё, не осталось бы у тебя рубашки на теле для выхода. Я радовался тобой, как ребёнком рук моих, я думал, что сделаю из тебя человека, а вырастил…
Он сдержал на языке слово.
– Пане Симеон, – прервал адвокат, – это уже слишком.
– Да, слишком, и этому должен быть конец, – сказал еврей, – всё, что у тебя есть моего, я должен забрать, и между нами всё кончено. Я человечный, не погублю тебя, но не хочу иметь дел с тобой, мои векселя нужно оплатить; я пришлю сюда Гершка, судиться с тобой не буду, договорюсь о сроке, но не отложу ни на две секунды. Между нами конец. Но прежде чем уйду, потому что нога моя больше не переступит этого порога, я тебе скажу, пане Ясенько, правду. Слушай, ты плохо кончишь, плохо кончишь! Я тебе сто раз говорил, что разум сидит в хлебе с солью и луком, а не в жареном гусе, будь экономным и скромным и не лги перед светом. Дураков ты обманешь, умных – никогда.
Я говорил тебе: будь честным, потому что честность – это капитал, а ты только надел халат честности, под ним пряча подлость. Подует ветер и люди увидят, что под одеждой. Обманывать долго нельзя. Ты веришь в свой ум, а вот я тебе скажу, что у тебя его нет, увидишь.
Сказав это, еврей встал, схватил шляпу с пола и собрался выходить. Шкалмерский понял, что с ним нельзя шутить, и его положение опасно. Он подошёл к нему медленно и более смиренно.
– Пане Симеон, ты наказываешь меня за глупого слугу; подумай, чем я перед тобой провинился? В моём собственном доме ты сделал меня посмешищем людей. Этот случай получит огласку. По городу будут болтать глупости; в чём же я виноват?
– Ну, ну, теперь говоришь иначе! Но то, что случилось в дверях, была последняя капля, которая вылилась из сосуда; посчитай свои грехи. Я давно смотрю на тебя и давно хотел покончить с тобой, час пробил, будь здоров, пане адвокат; удачи у президента!
Старик улыбнулся, пожимая плечами.
– Пане Симеон, ради Бога, я побраню Яцку, уволю его, если вам это может принести удовлетворение.
– Хорошо, – сказал еврей, – а я его приму, чтобы тебя ко мне не пустил.
– Ну, поговорим по-людски; я не отрицаю, что многим вам обязан.
– Всем, – поправил еврей.
– Всё-таки и мои способности…
– Ай! Ай! Много таких способностей ходит, светя локтями, по улицам! – презрительно ответил Симеон. – Слушай, я еврей, вы привыкли осуждать нас, что не имеем сердца, но мы имеем сердце на одной стороне, а на другой разум. Если бы у нас было только сердце, вы смяли бы нас до этих пор и втоптали в землю. Разве ты знаешь, что я тебя, тебя любил, как ребёнка рук моих, что я радовался тебе, разве ты знаешь, что я ни для одного чужого не сделал столько, сколько для тебя, а за это ты мне, старику, благодетелю своему, велишь стоять за дверью с лакеями?
– Но, пане Симеон, кто же знал, что вы придёте? У лакея был общий приказ, и он исполнил его.
Симеон махнул рукой.
– А как ты меня принял, объясняя мне действия лакея и желая меня вытолкнуть?
– Это вам показалось.
– Мне? Мне никогда не кажется; тебе кажется и то, и это; мы видим, что есть. А впрочем, это пустая болтовня – между нами разлад. Херш придёт за расчётом.
– А я ведь через час заплатить вам не могу, мне нужно на это время.
– У тебя будет время и не заплатишь, даже если бы был так удачлив и женился на дочке президента и набрал шляхетских долгов на шею.
Старик покивал головой.
– У тебя закружилась голова; ты думаешь, что, раз сидишь на большом куске земли, станешь большим паном! А я тебе говорю: ты губишь себя! Ты ни во что не веришь, даже в те десять заповедей, которые даны Богом и для вас, и для нас, и для всего света. Ты смеёшься над тем, что там сказано: уважай отца и мать; и думаешь, что за это не будет кары, и отречёшься от матери, потому что она бедная, от брата – потому что босой, от семьи – потому что мещанская. Я, старый, седой и стоящий у могилы, говорю тебе: ты погибнешь. А так же как никто не схватит за одежду того, кто летит в пропасть, так и я с тобой никаких дел иметь не хочу.
Старик отряхнул одежду, словно из этого дома ничего, даже пыли его, вынести не хотел.
С того времени, как еврей ему напомнил про мать, Шкалмерский побледнел как стена, даже губы потеряли цвет; он опустил глаза.
– Тихо, пане Симеон, ради Бога, тихо! Что вы плетёте!
– Тихо? Ты думаешь, неверный, что такие вещи можно скрыть? Что это пройдёт в тишине и минует? А я тебе говорю: если бы ты их закопал в могиле, присыпал землёй и привалил камнями, то месть Божья прикажет говорить камням и стонать земле.
И, направляясь к двери, еврей снова отряхнул одежду; адвокат схватил его за руку, пытаясь удержать, но Симеон молча, презрительно бросил на него грозный взгляд и взялся за ручку.
– Не буду оправдываться, – сказал дрожащим голосом Шкалмерский, – всё обстоит не так, как вам сказали; это ложь и клевета. Впрочем, это дела мой совести. Оставьте это мне. Но за что вы меня хотите преследовать, мстить? Это не годится…
– Мстить! – воскликнул Симеон. – Если бы я хотел отомстить, то до завтра тебя бы не стало. Не за меня, за неё, за всех отомстит Господь Бог. Мне, мне даже не нужно поднимать руки. Ты смеёшься – для тебя нет Бога и справедливости, но увидишь их над собой, когда уже отвратить их не будет времени.
– Пане Симеон, – повторил адвокат, – это неслыханно, вы разгорячены,
