Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
В этот вечер пан Себастиян, измученный болью в горле, сидел у окна, опершись на руку, – ждал Траминского и вздыхал. Через комнату, в которой делалось темно, иногда проходила жена, останавливалась на минуту перед мужем, заботливо спрашивала, не нужно ли ему чего, не послать ли за доктором, не разбить ли яйцо, не поставить ли горчичники, и получая только короткие отрицательные ответы, шла дальше. Полция во второй комнате играла на фортепиано; но с отца не спускала глаз.
Траминский запоздал. Наконец бедолага, запыхавшись, как всегда, одетый плохо, стыдясь недостаточного туалета, из-за которого, может, специально выбрал сумеречный час, вошёл с неотступными бумагами под мышкой.
Себастиян встал, чтобы его встретить. Полция перестала играть.
Грустный Траминский, бросив взгляд на комнату, подошёл к хозяину.
– Ты припозднился! – сказал Себастиян.
– Но, честно говоря, у меня была работа; я не мог, прошу прощения. Разве что-нибудь срочное?
– Нет, ничего, только вот горло распухло, – сказал хозяин, – не могу выйти, хотел поболтать.
Траминский рассмеялся, пожимая плечами, и поцеловал его, обняв обеими руками.
– Ну, ты молодец, мой благодетель, что позвал меня к себе на беседу! Человече, ты столько лет меня знаешь, знаешь, что бездельничать мне нельзя; возьми себе кого-нибудь другого, кто, как ты, может сидеть сложа руки.
– Но если мне кто-нибудь другой не по вкусу…
– Льстец ты этакий, – воскликнул Траминский, – что толку от меня, старика? Я уже и говорить разучился от писания.
– Ну, ну! Я тебя не обижу; сумерки, можешь подарить их старому приятелю.
– Полци, дорогая моя, – сказал Себастиян, – вели принести нам пива.
Полция живо прибежала. Траминский, ещё больше скрючившись перед ней от стыда за одежду, покорно ей поклонился.
– Как это? – отозвалась она. – Папа, ты с воспалённым горлом будешь пить пиво?
– С каким воспалённым? У тебя в голове горит. У меня попросту болит горло, а для этого кружка пива повредить не может.
Он поцеловал её в лоб.
– Вели подать две кружки баварского пива, но самого лучшего. Ты знаешь Траминского, ей-Богу я дал бы ему вина, но ни он его не любит, ни я.
– Папа, но ты не пей.
– Оставь же меня в покое, уж я всё-таки не такая девушка, как ты, но старый мясник. Прикажи подать два бавара и слушай приказы отца, хоть более умная, чем он.
– Пани моя! – воскликнул Траминский. – Я с паном Себастияном готов пить ромашку.
Они начали смеяться, но пиво подали, и Себастиян, у которого в горле горело, не преминул им охладиться.
– Ну, – сказал он, садясь с Траминским к окну, – что слышно?
– Ну ты и спросил! Что ты хочешь, чтобы я слышал, кроме шелеста переворачиваемых страниц?
– Если ничего нового не знаешь, тогда придумай.
– Друг мой, пане Себастиян, ты сегодня от меня диких вещей требуешь.
– Потому что я больной и злой.
– Ты? Злой? Это что-то новое.
– Злой, как видишь, на Паскевичей. Не хотят продать…
– Не хотят?
– Продали бы, да уже говорят о ста семидесяти.
– Ты не можешь дать?
– Стыжусь, была договорённость.
– Стоит того или нет?
– Кто знает, сколько дом в городе стоит, когда никогда неизвестно, сколько сам город стоит? Завтра может что-нибудь измениться, и то, что сегодня стоит сто, упадёт до двадцати.
– Уж не знаю, что тебе советовать! – вздохнул Траминский. – Но вот что! – выкрикнул он вдруг, аж пан Себастиян удивился. – Вот что! У меня есть для тебя новость, и ничего не говорю.
– Видишь, какой ты нехороший!
– Но я в самом деле забыл, – прибавил канцелярист. – Боже мой, как мы несправедливы по отношению к людям, я бью себя в грудь, я ужасно согрешил – mea culpa. Представь себе, ведь я на этого адвоката Шкалмерского что только не наговаривал и что не думал! Так мне эта его карьера колола глаза, потому что я сам голый. Но так, – добавил он, видя, что Себастиян пожимает плечами, – я несправедливо подозрвал его в гордости, о, во всём плохом.
– И что же? Оказалось, что святой человек?
– Святой! Нет святых на земле, или, по крайней мере, их мало; но это честный человек и имеет сердце. И это что-то значит.
– Но как же ты в этом убедился?
Траминский с мельчайшими подробностями начал рассказывать о своей встрече, разговоре, приёме, любезности, сердечности.
Пан Себастиян слушал; он тоже принадлежал к тому роду людей, которые неохотно подозревают других во лжи и хитрости, и предпочёл бы видеть их честными, притом мнение Траминского имело у него большое значение, поэтому он ни в коей мере не отрицал, только недоумевал.
– Как же меня это радует, – отозвался он. – Я, сказать правду, так уж плохо никогда о нём не думал, а что способный, то способный, голова порядочная, что называется.
– Но представь себе, о чём мы разговаривали за завтраком, – добавил старик. – О тебе.
– Обо мне! А это как?
– Ну мне кажется, что он что-то слышал о проекте покупки Пашкевичевской каменицы. Отсюда о том, что у тебя лежат деньги.
Пан Себастьян скромно улыбнулся, но эта молчаливая улыбка стоила на каких-нибудь пятьдесят тысяч выше, чем такса.
– Что же он на это говорит? Что он на это говорит? – спросил он, берясь за кружку, в которой уже ничего не было.
– Говорит, как люди не умеют использовать деньги, и они лежат в сундуке и ничего не делают, когда, хорошо помещённые, они дали бы, может, пятнадцать процентов без риска для капитала. Потом начал мне рассказывать, как он это для своих знакомых и приятелей, для Симеона, для Бартковского, их капиталиками делает.
– Что же это? Или подбирается к моим деньгам?
– Но где же! Говорит, что если бы только хотел, имел бы их больше, чем нужно. Он делает это только для хороших приятелей. Он даже объяснил мне эту манипуляцию. Шляхтич завершает выгодное дело, срочно нужны деньги, заработает пятьдесят, готов без ущерба дать десять и больше. Соображаешь, сколько так пару раз в год обернётся?
– Несомненно, – сказал Себастиян, – но, но в этом нужно разбираться. Я, ты хорошо это знаешь, на большую прибыль не охочусь. Для двоих моих детей хватает того, что есть. Каменицу и мою торговлю передам Юрашу, а Полции под подушку дам полтора, и будет достаточно.
– О, Боже мой! – воскликнул Траминский. – Панне Аполонии и без того бы нашлись прекрасные партии.
– Может, но с этим, – сказал шутливо пан Себастиян, – ещё безопасней.
Однако же пан Звиниарский, очевидно, задумался над этими двенадцатью или пятнадцатью процентами.
– Да что ты! – сказал он. – Вот как они делают состояния. Такой Шкалмерский, мы
