На острие меча - Вадим Николаевич Поситко
Неожиданно из ближайшей балки выехал всадник и, пустив коня галопом, помчался к усадьбе. Он скакал, обгоняя ветер степи, – хрупкая фигурка на спине гнедого жеребца, прижавшаяся к его мощной шее. Маленькая шапочка слетела с головы, темные волосы растрепались и слились с такими же темными волнами конской гривы, густыми прядями обхватившей лихого наездника. Казалось, они оба парят над степью в черно-каштановом облаке волос, готовые вот-вот взмыть к облакам. И чем ближе они приближались к усадьбе, тем сильнее, чаще колотилось сердце Лукана.
«Гликерия! Аякс!» – пришло к нему узнавание, а вместе с ним – новый поток пота. Он вжался спиной в стену, чтобы не упасть, закрыл глаза.
В таком положении и застала его Гликерия.
– Гай! – вскрикнула она и метнулась к нему.
Лукан ощутил ее запах и прильнувшее к нему упругое теплое тело. Ему показалось, что потребовалась целая вечность, чтобы разлепить веки… Она смотрела на него снизу вверх широко распахнутыми глазами, в которых попеременно вспыхивали огоньки обеспокоенности и негодования. В другое время и при других обстоятельствах его бы это рассмешило. Но не теперь… Он вдруг отчетливо, остро осознал, как не хочет огорчать ее. Никогда, ни по какому поводу он не желает видеть в этих по-детски наивных и прекрасных глазах тревогу, не желает наблюдать, как морщинки гнева или боли портят это совершенное лицо.
– Зачем ты встал? – тихо упрекнула Гликерия и прижала голову к его груди. – Нужно было дождаться меня… Никогда больше так не делай.
– Не буду, – так же тихо пообещал Лукан, уже понимая, что больше не подведет ее.
Ему захотелось обнять ее за плечи и зарыться лицом в ее волосах, пахнущих утренней полынью и луговыми цветами. Но он испугался слабости в ногах. Она уже и так достаточно долго видела его беспомощным. И все же одна рука оторвалась от стены и легла на ее голову. Гликерия вздрогнула и вновь посмотрела на него. Ее полуоткрытый рот был так близко, что он разглядел капельку влаги на ее алых губах. И больше не мог себе противиться.
Нежно, словно драгоценное сокровище, он накрыл ее губы поцелуем. Она замерла от неожиданности, но не вырвалась, а ответила, неуверенно, робко, но ответила. Возможно, это вообще был первый поцелуй в ее жизни. Лукан запустил пальцы в ее волосы и не мог напиться медом этих девственных губ, их ароматом и нежностью. Но то, что показалось бесконечностью, продлилось всего несколько мгновений.
Гликерия отстранилась, ее щеки пылали, глаза смотрели растерянно. На лице застыло выражение немого вопроса. Однако она быстро взяла себя в руки и, не говоря ни слова, поднырнула под его правое плечо. Так они добрались до ложа, а когда Лукан опять принял горизонтальное положение (разумеется, с ее помощью), она отступила на шаг и произнесла:
– Вижу, тебе значительно лучше. И меня это радует. Но, Гай, ты сам можешь себе навредить. Доверься мне и очень скоро ты встанешь на ноги.
Только сейчас он рассмотрел ее как следует и удивился необычному для нее наряду. На Гликерии был мужской фракийский костюм цвета спелого персика: короткая куртка и свободные штаны, заправленные в мягкие красные сапожки, на кожаном поясе поблескивали серебряные бляшки. Видимо, она заметила удивление на его лице и скромно улыбнулась.
– Аяксу нужны прогулки. Ты же не хочешь, чтобы он одряхлел и растолстел в нашей конюшне.
– Он позволил тебе сесть на него?!
Недоумение Лукана росло на глазах, и Гликерия улыбнулась шире, в глазах вспыхнули озорные огоньки.
– Я же говорила тебе, что мы подружились. Он понимает меня с полуслова.
– А где ты научилась ездить верхом? – вспомнил Лукан ее стремительную скачку.
– Здесь, на Боспоре. Царица Гипепирия позволила мне эту маленькую прихоть… И потом, не забывай, что я наполовину фракийка.
Она опять излучала сияние и ни словом не обмолвилась о его поступке.
* * *
Выздоровление наполняло жизнь новыми красками и новым смыслом. Лукан уже свободно передвигался по своей комнате и даже спускался во двор для непродолжительных прогулок на свежем воздухе. Гликерия всегда была рядом. После того поцелуя, о котором оба не вспоминали вслух, она изменилась. Движения ее стали плавными и неспешными, как у взрослой девушки, исчезли всплески ребячества, когда ее переполняли эмоции и она больше не дарила ему перед уходом тех невинных, легких поцелуев в щеку, которых Лукану все больше и больше не хватало. Он наблюдал за этой переменой в ней и не находил разгадки. Как не находил ответов на мучавшие его самого вопросы.
Что он испытывает к ней? Глубокую благодарность за ее заботу? Легкое увлечение ее юностью и красотой? Но перед ними не устоял бы ни один мужчина. Или, может быть, он очарован ее детской непосредственностью, так гармонично уживающейся с рассудительностью зрелости? Но как тогда быть с грустью, сжимающей сердце, когда она оставляет его одного, пусть даже ненадолго? И как быть с мыслями, которые вьются, точно пчелы, только вокруг ее образа, и ночью и днем?
По правде, Лукан уже знал ответ – и он был один – на все эти вопросы, но оставалась неразрешенной еще одна загадка: он так и не узнал до сих пор, кто она – служанка-рабыня царицы или просто ее воспитанница, бедная сирота, взятая под защиту знатной госпожой. Спросить же об этом Гликерию он не мог, так как боялся ее обидеть. В конце концов, устав от самоистязания, Лукан сжал кулаки и сказал сам себе: «Да какая разница, рабыня она или свободная, если я не могу без нее? Да, мы не сможем быть вместе всегда, она не римлянка. Но сейчас и здесь это не имеет значения».
Когда Гликерия вошла в комнату, он все еще сидел на ложе со сжатыми кулаками, глядя перед собой в пол. Она испугалась:
– Что случилось?! Тебе нехорошо?
Ее взволнованный голос вернул его к действительности. Он попытался изобразить улыбку. Вышло неубедительно.
– Подумал, что Марциал и Флакк, и Кассий сражаются сейчас где-то там, у второй стены, или на море, а я не могу встать и биться рядом с ними.
Гликерия присела рядом, положила узкую ладошку на его коленку.
– Но ты не только об этом думал. – Она повернула
