На острие меча - Вадим Николаевич Поситко
Стоявшая рядом с ней Гликерия успела принарядиться, набросив на хитон фиолетовый пеплос, – видимо, подражая цветам царицы.
– Я рада, Лукан, что ты опять с нами, – заговорила Гипепирия, подходя ближе, – что тело твое побороло смерть, а душа соединилась с живыми. – И, предупреждая его вопрос, пояснила: – Ты двадцать дней находился между миром живых и мертвых. Но теперь, я вижу, все будет хорошо. – Она с нежностью посмотрела на девушку. – Впрочем, по-другому и быть не могло с такой-то заботой. Так что заслуга здесь полностью Гликерии… Да, именно так… Она прогнала всех лекарей и сама день и ночь ухаживала за тобой. Признаюсь, для меня это было полной неожиданностью. Ее как будто подменили. Или… моя девочка просто уже выросла.
Гликерия покраснела и молча разглядывала пальчики своих босых ног.
– Где я? – выдавил из себя вопрос Лукан.
– В моей усадьбе под Феодосией. Тебя перевезли сюда, как только разрешил ваш хирург. – Гипепирия улыбнулась. – Впрочем, у него не было выбора. Иначе Гликерия проткнула бы его кинжалом.
Лукан перевел взгляд на девушку. Та покраснела еще больше, но пересилила себя и подняла на него большущие изумрудные глаза.
– Это был нож. Совсем маленький нож. – Ее голос был едва слышен.
– Я говорила с наместником Галлом, – продолжала царица, – и до полного выздоровления ты останешься у меня в гостях. Разумеется, под неусыпным присмотром твоей преданной сиделки. – Она опять посмотрела на Гликерию: краска с девушки начала сходить, обнажая естественный цвет лица. – Хирург Кален подробно проинструктировал ее по уходу и лечению, так что я за тебя спокойна. Если что-то понадобится, скажи ей. – Гипепирия наклонилась и коснулась его руки. – Твой поступок достоин подвига Ахилла. Но лучше пусть об этом расскажет Гликерия. А сейчас набирайся сил, мы еще поговорим.
Она вышла, а девушка опять опустилась на стульчик у ложа. Они долго молчали, глядя друг на друга, никто не решался заговорить первым. Наконец Лукан спросил, слова давались с трудом:
– Как серьезно я ранен? Куда?
– В левый бок, копьем, – оживилась Гликерия и дальше взяла инициативу в свои руки: – Ты потерял много крови, и твоя душа долго блуждала во тьме. Но все нехорошее уже позади. Ты поправишься. Кален снабдил меня мазями и травами. А повязки я умею менять не хуже него.
Она щебетала, убеждая его в скором выздоровлении, а он смотрел на нее и поражался тому, как изменилась она за тот год, что они не виделись. Из девочки-подростка, угловатой и худой, Гликерия удивительным образом превратилась в восхитительную юную девушку. Линии тела округлились, а худоба переросла в стройность, легкую, почти воздушную, как у степной лани. Идеальный овал лица, тонкий прямой нос, но не эллинский, а с плавной ямочкой на переносице, и небольшой чувственный рот – невольно заставляли сравнивать ее с богиней, почтившей своим присутствием его комнату. Ее голос лился, как божественный нектар в мучимое жаждой горло, и он ловил себя на мысли, что не может наслушаться, до судорог в животе не хочет, чтобы она умолкала.
– Когда ты направил свой отряд в то поселение, – с воодушевлением рассказывала Гликерия о сражении, – то сломал боспорцам все планы. Твои всадники стянули на себя большую часть пехоты, и та не смогла поддержать атаку их кавалерии. Как раз до прихода вашего стратега Аквилы! – Ее глаза горели огнем обожания и гордости, и на кого эти чувства были направлены, не вызывало сомнений. – Кален сказал мне, что ты даже не сразу понял, что ранен, – такая кровавая была битва! А еще – что тебя вынес с поля боя один центурион, очень знаменитый в легионе.
– Кассий, – улыбнувшись, прошептал Лукан.
– Кто? – Гликерия склонилась к его губам, чтобы лучше расслышать, и он ощутил идущий от нее аромат свежих полевых трав.
– Его зовут Кассий, – повторил он, глядя в ее ясные, как горный хрусталь, глаза и не в силах оторваться от них, а она не убирала лица и как будто сама чего-то выжидала. Локоны ее волос теплой волной упали на его плечи, и Лукан чуть не застонал от разлившегося по всему телу блаженства.
Она истолковала его легкое напряжение по-своему, отвела лицо, поправила волосы (когда они покидали его плечи, он едва не застонал вслух) и осторожно опустила ладошки на край ложа.
– Я поднесу в его честь дар Аполлону, – сказала со взрослой серьезностью и переместила пальчики к его руке; в глазах опять плясали огоньки детского восторга. – Я так счастлива, что все обошлось! Этот старикашка Кален ворчал, что ты еще долго не сможешь сесть на коня и вообще сражаться. Но я ему не верю. Ты – сильный. А я – упорная. Вдвоем мы докажем ему, что он ошибался. Ведь так?
Лукан кивнул, поражаясь, как быстро и неуловимо она из наивного ребенка преображается во взрослую, рассудительную девушку, и наоборот. Видимо, та грань, которая отделяла ее отрочество от юности, еще не была порвана окончательно, но, безусловно, висела уже на тончайшем волоске.
– Мой конь? – вспомнил он об Аяксе.
– Он в нашей конюшне, – успокоила его Гликерия и поинтересовалась: – А как его зовут?
– Аякс.
– Замечательное имя, ему подходит, – одобрила она и начала обстоятельно докладывать о жизни его боевого товарища: – Я сама за ним присматриваю. И мы с ним подружились. Он у тебя такой умный! – Опять детский восторг, за которым следовала взрослая рассудительность. – Аякс все понимает, с ним нужно разговаривать, как с человеком. И когда я рассказываю ему о тебе, он всегда внимательно слушает и смешно прядает ушами. Никогда не встречала раньше коня с такими глазами: они могут быть умными или грустными, а могут метать искорки лукавства или упрямства. Чудо, а не конь!
– Он спас мне жизнь.
Гликерия понимающе кивнула. Все это время она не отнимала пальчиков от его запястья, смотрела в глаза, но недолго, то и дело отводила свои в сторону или опускала вниз. Она продолжала говорить, и с каждым ее словом в него вливалась новая капля жизни. Понемногу, но достаточно для того, чтобы дать первые толчки к пробуждению его духа, его сил, его желания дышать и двигаться, желания жить. И когда она ушла, пообещав: «Я ненадолго», Лукан ощутил, что в комнате вдруг стало пусто. Где-то в самой глубине его пока еще беспокойного сознания, созревало, обретая реальные черты, смутное понимание, что в жизнь его стремительно, волнующе и неотвратимо врывается что-то новое, то, без чего он теперь вряд ли сможет существовать.
* * *
Спустя
