На острие меча - Вадим Николаевич Поситко
Марциал попытался его успокоить, заявив:
– Ты мог бы потерять всех, если бы столкнулся с катафрактариями.
И Флакк его поддержал.
За то недолгое время, что они пробыли у его ложа, Гликерия так и не появилась. Возможно, не хотела мешать разговору друзей, а возможно, просто не желала попадаться им на глаза. Безусловно, она уже отдавала себе отчет, какие желания может пробуждать в мужчинах ее расцветающая красота и природное обаяние, ее распускающееся, словно весенний цветок, юное тело. Скорее всего, именно по этой причине она и лишила молодых людей своего присутствия, а заодно и нескромных вопросов с их стороны к Лукану.
Марциал и Флакк отбыли в лагерь, который теперь находился с другой стороны взятого ими вала, заверив товарища, что к тому времени, как он окончательно окрепнет, они возьмут и вторую линию укреплений Боспора.
– Не переживай, дружище, – подбодрил его Флакк, – для тебя еще останется работа. Есть третья линия стены и главный приз – Пантикапей.
Лишь когда они уехали, в покой вошла Гликерия. Им хватило одного взгляда, чтобы понять: не стоит выяснять причину ее отсутствия, тем более что и длилось оно совсем недолго. Она подошла к нему с обезоруживающей улыбкой, неслышно ступая по полу босыми ступнями.
– Пора сменить повязку – сказала так, как будто они не расставались вовсе, и присела на краешек кровати.
– Если пора, то будем менять, – безропотно подчинился ей Лукан. – Ты – мой главный и единственный лекарь. А я – весь в твоей власти.
Она прыснула от смеха в кулачок. Он улыбнулся ей всем лицом. Это была их обычная прелюдия перед заменой повязки, но сегодня Гликерия собиралась еще и наложить на рану мазь. Ее руки ловко и быстро освободили его торс от полос ткани, и она склонилась над его багровым рубцом.
– Шрам будет большой. – Она вздохнула. – Но рана не сочится, а значит, заживает как нельзя лучше.
Из пузырька, который принесла с собой, Гликерия палочкой извлекла грязно-желтую мазь и смазала ею тампон. Затем аккуратно наложила его на рану – уже розовеющий по краям темно-красный рубец – и принялась за перевязку. Лукан чуть приподнялся на локтях, облегчая ей задачу, но девушка сурово сдвинула тонкие брови.
– Тебе еще нельзя напрягаться.
Когда она закончила и отступила на шаг, придирчиво осматривая свою работу, он спросил:
– И как долго я буду таким беспомощным?
– Уже скоро мы начнем ходить, – уверенно ответила она.
– Мы? – Лукану показалось, что он ослышался, но Гликерия заявила, что для первых шагов ему нужна будет поддержка. Спрашивать опять, чья именно поддержка, не имело смысла.
– Вечером я омою тебя. Нужно нагреть воду, – предупредила она перед уходом и, увидев растерянность на его лице, лукаво прищурилась. – Я уже делала это не раз, пока ты был в бреду.
Только сейчас до Лукана стало доходить, что Гликерия видела его… всего; ну конечно, она касалась его своими тонкими пальчиками, обтирая пот и спасая от пролежней, кто, как не она, был рядом все эти дни его беспамятства. И кто бы еще, кроме матери и сестры, смог стольким пожертвовать ради него… Возникшее смущение исчезло так же быстро, как и появилось. За ним пришло чувство умиротворения и ожидания…
Гликерия практически не отходила от постели больного, лишь изредка отлучаясь по домашним делам. Каждый проведенный с ней день приносил Лукану новые силы и новые надежды. Он уже мог поддерживать беседу и отвечать на ее нескончаемые вопросы длинными фразами (она хотела знать все – о нем, о его семье, о Вечном Риме). При этом Гликерия упорно называла его Гаем, объяснив такое обращение с простодушной прямотой:
– У вас, римлян, очень длинные имена. Зачем столько? Гай Туллий Лукан… Гай. – Она пожевала губами, словно пробуя имя на вкус, и вынесла решение: – Твое первое имя, данное при рождении, мне нравится больше всего. Оно короткое и звучит, как шорох ветерка в листве деревьев. Я буду обращаться к тебе просто Гай. Можно?
Ну разве мог он отказать ей в такой мелочи? Наверное, он бы ей уже ни в чем не смог отказать…
Рана оказалась глубокой и заживала медленно, но ощущение возвращающихся к нему сил росло в Лукане ото дня в день. Был ли это результат его крепкого от рождения здоровья, молодости и лекарств Калена, или же истинная причина крылась в той заботе, которой окружила его Гликерия, точно определить не смог бы никто. Вероятнее всего, сработали оба эти фактора, а нежный и в то же время почти профессиональный уход девушки лишь ускорил процесс выздоровления.
На десятый день после отъезда друзей Лукан почувствовал себя настолько хорошо, что решил сам, тайком от своей юной, но строгой сиделки, попробовать подняться. Забежав к нему утром, чтобы поздороваться и справиться о самочувствии, Гликерия куда-то упорхнула, так что время для первой попытки было вполне подходящее. Он приподнялся на локтях и прислушался. В доме стояла тишина, а рана пока не тревожила. Осторожно, не торопясь, Лукан сел на кровати, передвинул ноги – они слушались плохо – и с помощью рук опустил их на пол. Ощущение первой победы наполнило его, когда стопы наконец коснулись прохладных отполированных досок. Потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к вертикальному положению тела. Затем он предпринял следующий шаг: поднялся, опираясь на стульчик Гликерии, и шагнул к стене. Чтобы не упасть, пришлось прижаться к ней. Оштукатуренная поверхность приятно лизнула тело. Выровняв дыхание, Лукан двинулся по стене к окну, не отрываясь от нее, синхронно переставляя ноги и руки. В этот момент он напоминал паучка, неспешно пробирающегося к своему домику. Шаг за шагом он приближался к цели, и когда в конце концов достиг окна, пот лил с него в три ручья.
Его усилия были тут же вознаграждены: из окна открывался великолепный вид на усадьбу царицы и окружающую ее местность. Его комната находилась на втором этаже двухэтажного дома, не очень большого, по эллинским меркам, но выстроенного с изысканным вкусом. За каменным забором, больше походившим на крепостную стену с примкнувшими к ней
