Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Нет, нет, только не клетку, – отпираясь, ответила старушка, – моя канарейка меня знает, а то будет махать крыльями; если хотите, возьмите узелки.
– А далеко это?
– В Виниарах, в садах.
Замолчали; на устах Текли крутилась спокойная улыбка сострадания.
– Только ничего мне не говорите, – очень тихо сказала Матеушева спутнице, – ничего против Ясенька. Он, говорю вам, ни в чём не виноват, я сама этого захотела.
– И однако у вас на глазах слёзы, – сказала Текла.
– Как же не плакать? Я должна была выехать, и однако мне жаль этой тесной комнатки, потому что я была ближе к нему, потому что слышала, чувствовала, что он рядом. А теперь он так занят, когда я его вижу, и думаю, что, может, он будет опасаться, как бы не видели, что он туда приходит, не болтали.
Текла поглядывала на неё в молчании.
– О, сударыня, – сказала она, – вы знаете, что я ему тоже желаю с детства добра, пусть ему повезёт, пусть будет счастлив, но как-то это всё не по-людски, ни по-Божьему. Сейчас он меня не знает, хотя было время, когда бегал за мной и уверял, что никогда меня не оставит; я его в этом не упрекаю, я бедная девушка, он стремится высоко, но так всех своих бросить, мать, брата и… друзей, – добавила она, заколебавшись, – чтобы добиваться какой-то известности, это, мне кажется, нехорошо. Говорите, что хотите, пани Матеушева…
– Ты знаешь, Теклуся, что на Ясенька я ничего говорить не позволяю. Он знает что делает. Он имеет ум.
– Но сердце, сердце.
– Имеет и сердце, имеет, не болтайте, но с его головой нельзя было сидеть в углу.
– А почему он стыдится, что вышел из малого? – спросила Текла. – Мне кажется, что это бы приобрело ему больше людей, чем ложь, за которую он должен будет постоянно дрожать, как бы не открылась.
– Бабам ли о том судить, – отозвалась Матеушева. – Вы, моя панна Текла, обижены на него, потому что он вас любил, и вы его любили (а кто бы этого Ясенька не любил?), но это напрасно; всё-таки на вас он жениться не мог, свет бы себе закрыл.
– Наверно, наверно, – прервала Текла, – я за это на него не в обиде, дай Бог ему счастья; болело и отболело, сегодня я уже об этом не думаю, мне вас жаль.
Матеушева опустила голову.
Так дошли они до дома и Текла, неся узелки, молча уже, вошла за старушкой в её новое жилище. Были это две комнатки, маленькие, бедные, которые доверенному адвоката показались даже слишком хорошими для Матеушевой.
Войдя, она даже не поглядела на них, села и заплакала. Текла, тем временем, что-то расставляла, задумчиво поглядывая на неё, когда в ту же минуту постучали в дверь, и в ней показалась растрёпанная голова Вилмуса.
Старуха почти испугалась, Текла крикнула от удивления. Парень выглядел разгорячённым, на его бледном лице расцветал минутный румянец, глаза искрились, губы дрожали, он смотрел на мать, на Теклу, и говорить не мог. Но выражение лица вовсе не было безнадежным, в нём было больше нетерпения и бепокойства.
– Э! При панне Текле нечего скрывать и играть комедию, – сказал он. – Извините, что вхожу без перчаток, но очень прошу к моему неглижу не присматриваться.
Он вошёл и остановился.
– Матушка! Значит, это случилось! – воскликнул он. – И хорошо случилось, так лучше; верьте мне, не плачьте, всё сложится, как должно. Мы будем все в кучке ждать. Вилмус на что-нибудь пригодится. Я прибежал только увидеть мамочку, не гневайся. Ведь сюда он не придёт и у меня свободный доступ. Не правда ли?
Мать печально на него поглядела.
– Не имею претензии заменить матушке Золотого Ясенька, – сказал он, – я непохож на него, хоть родные братья, напрасно. Тот – пан, а я подёнщик. Ха! Ну! Так Бог дал. Но и я, может, на что пригожусь, хоть бы воды принести, раз слуги, я вижу, нет. Ведь мне можно будет иногда заглядывать? Матушка, ты не разгневаешься? – добавил он. – Панна Текла, заступитесь за меня, ведь у вас доброе сердце; или всегда я буду проклят и изгнан?
Текла смотрела на него с удивлением и состраданием, мать с опаской.
– Вилмус, – сказала она наконец, с трудом находя тихие слова, – ты всегда был для матери добрым ребёнком, но для себя…
– Для себя? Это уже мой собственный расчёт, – подхватил парень, – с этим господином мы как-нибудь поладим.
– А я тебе говорю, – прервала Матеушева, – что тебе тут дольше сидеть незачем. Все тебя знают, все знают, что ты бездельничал; если бы даже исправился, не поверят, и видишь, – добавила она со стоном, – тебе тут никогда не будет хорошо, тебя могут…
– Матушка, ты не можешь сказать, что думаешь, – сказал Вилмус, – я его не боюсь и на дорогу ему всё-таки не влезу. Наши дороги далеко одна от другой. Позвольте мне только сюда наведываться, пока, пока…
Он вдруг замолчал, стиснул губы, опустил голову, подошёл к матери, встал перед ней на колени и начал молча целовать её руки. На глазах Текли показались слёзы. Старая Матеушева ничего не сказала, только прижала его голову к груди.
Вилмус живо, весело встал, хотя и он невольно заплакал.
– Теперь, матушка, я должен идти назад на работу, но уже дверь от меня не закрывайте, потому что я буду приходить; это напрасно. Бог вам воздаст, – сказал он, несмело подавая руку Текле, – и у вас достойное, человеческое сердце, не так, не так, как… у иных, – добавил он тихо, поглядев на мать, – только не смотрите на меня с тем страхом и отвращением, не так чёрен дьявол, как кажется. Правда, – сказал он тише, – я не выгляжу элегантно, но это временное incognito, увидите.
Сказав это, он ещё раз поцеловал матери руку, поклонился с потешной неловкостью панне Текле, улыбнулся и исчез. На лестнице была слышна его мягкая походка, потому что его башмаки были до сих пор в плачевном состоянии; потом стихло, а Текла шепнула:
– Бедный парень!
Вилмус стремглав побежал в дом Траминского.
* * *
Когда это происходило, адвокат Шкалмерский немедленно по возвращении с охоты позвал к себе Жлобка. Послушный юноша появился с приличной покорностью и уважением, как всегда, застёгнутый, причёсанный, с серьёзной и глубоко задумчивой миной. Они были одни.
– Пане Клеменс, мне нужна твоя помощь в двух вещах; поразмысли, чтобы это сделать так, как ты это умеешь: быстро, хорошо и тихо.
– Вы
