Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
На бумаге – две фотографии. Одна – с его паспорта, а другая – с её сезонки. Чего написано – я не знаю, у него почерк непонятный, с росчерками. Нас в школе учат аккуратному почерку, а его непонятный.
Мать брови зачем-то накрасила, вид такой волнительный. Тут же схватила бумагу, раскрыла её и стала внимательно читать. Дочитала-не дочитала – я не знаю. Подхватилась и куда-то убежала.
Искать, что ли, она его побежала? А где человека искать? Он что – адрес оставил? Я бы адреса не оставил, если б собрался куда бежать.
Потом, смиренная и молчаливая, возвратилась мать.
– А где отчим? – я ей.
– Сейчас придет.
Через какое-то время и он пришел. Вместо сияния на лице его была какая-то виноватая улыбка. Они оба как-то тихо и слаженно легли спать. Ну и я оттолкнул учебник и завалился, долго не раздумывая. Ну что я мог ему сказать? Ты что? С жизнью прощаться ходил? Я же чувствовал, что он что-то героическое для себя решил. И точно. Уже потом он рассказывал, какое дерево выбрал и где чего думал, когда собирался вешаться.
«Он, наверное, протреплется в школе, что я его мать бил, – решил он про меня. – Как же я литераторше, моей землячке, в глаза смотреть буду? Меня же вызовут в учительскую на педсовет и будут срамить. Как вы могли допустить такое антипедагогическое поведение в семье как избиение собственной жены? А мы на вас так надеялись. Вы так много читали художественную литературу. Нам литераторша об этом рассказывала. «Я от вас этого не ожидала», – скажет литераторша-землячка. Этого я не переживу, лучше повешусь».
Вот как высоко он ценил литературу.
Но когда он пришел на место действия, взяв предварительно веревку, как сам потом матери признавался, и встал возле той ёлки в начале решетниковской аллеи, и посмотрел на тот сук, на который он забросит свою веревку, ему стало жаль жизни. Себя в ней, всего лучшего в себе – например, трогательных отношений с сестрой. Она ведь тоже не переживет, если ей пришлют письмо-похоронку.
Он немного помедлил, раздумывая над вечными вопросами, что нас держат в жизни, и пришла темнота, а с ней успокоение, что жизнь всё-таки дороже, чем нескладывающиеся отношения. Постояв еще немного после таких высоких чувств, вызванных экстремальными обстоятельствами, он спустился в сферу обычных чувств и прошелся немного в сторону дома. Не то чтобы загадав, но всё-таки полюбопытствовав: не ищет ли кто его? Не нужен ли он кому-нибудь здесь?
И с удовольствием увидел собственную жену, разыскивающую его на заливном лугу за Мурманом. Они обменялись ничего не значащими короткими репликами, обозначив друг другу надежду и желание продолжения отношений, и пошли вместе домой, чуть ли не взявшись за руки.
Казалось бы, истории этой конец. Ан нет. Было и продолжение. Спустя некоторое время отчим опять почувствовал себя обиженным, одиноким, опустился до низких чувств и стал ловить себя на мысли, что он хотел бы после работы зайти в палатку в соседней деревне и выпить по-плебейски с кем-нибудь на двоих бутылочку.
Там же ведь пруд, плотина, палатка и большой зеленый луг. И каждый мужик может туда прийти и спокойно выпить в центре деревни. И так ему захотелось побыть в мужском непритязательном братстве, что, посопротивлявшись несколько дней, он всё-таки туда зашел, присмотрел симпатичного мужчину средних лет и предложил ему выпить напополам. Тот согласился.
А выпив, они разговорились. А когда поговорили, тому мужчине показалось, что может быть, новому знакомому приятно будет продолжение? И он сказал отчиму:
– Сейчас дело к закрытию палатки. Может, нам еще скинуться на двоих? Но с тем, чтобы пригласить продавщицу Надю, да и выпить у нее. Вечерок провести.
– Ну, я не знаю, согласится ли она или как?
– Да я знаю, согласится.
– Ну, хорошо, давай скинемся, пригласим.
Конечно, продавщица ему всегда нравилась. Нравилось, как она умеет со всеми разговаривать, как она умеет считать деньги, остановить зарвавшихся, привечать симпатичных ей мужчин. И он чувствовал, что он ей симпатичен. И она действительно не отказала им в просьбе распить по стаканчику у нее дома. Закрыла палатку, и они прошли на край деревни.
А тут прибегает к нам, как ошпаренная, Ася, подруга матери, распахивает настежь дверь:
– Лида, твой-то у продавщицы! Водку пьет!
– Да ну! Не может быть!
– Выследила. Как это не может быть? Беги скорее!
– А куда бежать?
– На краю, увидишь, её дом последний.
– А она что? Не замужем?
– Нет, у нее только ребенок, муж ушел.
– Ну я ему задам! – и побагровев лицом, мать выскочила на улицу.
Через овраг, через поле бежит Лидка, подбегает к дому. Терраски нет. Недостроенная, что ли? Почему-то дверь выходит на улицу. Рванула на себя ручку. Ха! Сидят голубчики все втроем за столом. Чтобы не миндальничать и не ругаться – сходу: «Сидишь? Ну сиди, сиди».
Без здрасьте, без привета.
Захлопнула дверь и убежала домой. Некому было её спросить – чего ты решила? Некому ей было рассказать, чего теперь держаться. Поэтому она вбежала в комнату и вывалила всё на меня. А я как раз собирался уроки делать.
– Придет – скажу: «Если хочешь жить дальше – брось эти блынданья. Не веришь – уходи. Веришь – оставайся. Но мне чтоб было Черное море. У меня бесплатный билет каждый год, а я, живя с тобой, ни разу не воспользовалась им и всё равно была дурой. Больше этого не будет! Это – первое. А второе: баян к осени сыну! И чтоб пошел в музыкальную школу!
Часть 3. Юность и любовь
Глава 1. Поездка на море
Не добившись гладиаторскими методами семейного решения в свою пользу (полтора года драк и удушений) мать поставила отчиму ультиматум. Отчим тоже хотел бы поставить ультиматум, но на то время у него не было советчика. И пока он согласился на её условия.
Мать с помпой объявила мне как о последней победе, что мы едем на море, побежала на работу за билетом, вписала в него меня, шестнадцатилетнего, взяла за руку и побежала на вокзал.
Там уже стоял поезд. Мы радостно сели на удобные маленькие стульчики, даже не соображая, что это боковые места, которые ночью будут наказанием, и мать стеснительно стала слушать челночниц с юга, которые в Москве сбрасывали овощи и фрукты. Они лежали утомленные, с чувством выполненного долга и нехотя перебрасывались с
