Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Да, подполковник был бравый служака, дуэлянт, скандалист и бретер. Собственной жене сказал:
– Мало ли что тебе не нравится, когда я выпиваю. А производство в следующий чин? А движение по службе? Друзей без вина в армии не будет. И я на это не пойду! Нравится – не нравится, а должна принять, если ты за офицером замужем.
– А я не согласна. Мне такой муж не нужен, я ухожу.
– А пожалуйста, а ведь квартиру я заработал. И на пьянках, к тому же.
И стал он вести разгульную и веселую жизнь с вином и компаниями. Но со временем от радости мало что осталось, а росла в душе ненависть к супружеским парам и жажда мести.
А на этом празднике получилось смешно. Давно и прочно порвав все родовые отношения, именно в этот день он не знал, куда себя деть. И вдруг от бабулек-мам из Химок приходит приглашение. И он едет, потому что ему некуда. А еще он жаждет мести за то, что все со своими женами приедут, а он один. Один – потому, что красиво пропил свои зрелые годы. Кто был оглядчив – имеет жену, а он – никого. И он не хотел с этим считаться, хотел только мстить. А тактики военному не занимать. Его в академиях этому учили. Поэтому из ареопага рода, который восседал там, он выбрал себе приемлемую женщину и подчеркнуто культурно пригласил её на танец, обращаясь, конечно, к мужу: «Вы позволите?»
И тут, конечно, образование и кругозор офицера в этой дуэли не оставили солдату шанса. Он прошел тур вальса, муж кивнул согласно, но не догадался, что после окончания танца подполковник придет еще раз с тем же подчеркнуто культурным вопросом.
Вопрос безупречный. Именно это обмануло солдата без образования и не такого уж прыткого. Все две войны его философия была: от приказов не отказываться, вперед приказов не лезть. А подчеркнутое обращение – это почти социальный приказ. На этом офицер его и поймал. Ему надо бы сказать: «Благодарствую, но я сейчас сам выйду и с женой проведу тур вальса». А он сказал: «Пожалуйста».
А мать уж и загорелась. Ей всегда в жизни нравились начальники и офицеры. На работе она была подчиненной, а муж ни начальником, ни офицером не был. И она ни о чем не думала в первом танце, а во втором это ей вскружило голову. Оказывается, у людей есть праздники, и они танцуют. И я! Замужняя жена! Имею право быть на празднике и танцевать! В обществе даже принято, если кавалер спросит мужа, можно ли пригласить жену на танец. Как это хорошо устроено, а я и не знала. Пять лет о таких вещах не помышляла, занималась достатком, поросёнком, курями. Да тьфу на них! Когда-то и мне надо станцевать с офицером! Вот он меня и выбрал! И у нас вроде получается! Ах, как хорошо!
И когда офицер проводил её по окончании танца и усадил возле мужа и некоторое время дал на паузу, она всё никак не могла прийти в себя. Поставили третий танец. Её партнер-подполковник опять нарисовался перед мужем и спросил разрешение на танец. Она замерла от восторга. Муж затравленно сказал: «Согласен».
И она в танце летела так, что все родственники пососкакивали в возмущении со стульев. Как? Замужняя женщина? При муже да при свидетелях так разнузданно себя ведет? Забыла свою честь, забыла свое достоинство? Она на глазах у всего рода уронила себя фривольным поведением.
По недоуменным взглядам родственником солдат понял, что приказ дали такой: «Доколе, Алексей, ты будешь терпеть это безобразие?» И он, не дожидаясь конца танца, пошел к паре. Но за несколько метров до жены танец прекратился, и он увидел счастливое, совершенно восторженное лицо Лидки и безмятежное лицо подполковника. Он прошел мимо них, не останавливаясь, не слыша вопроса одной и любезность другого, с неподвижным лицом и не откликающимися глазами.
Подполковник подошел к столу, выпил еще стопочку и подумал: «А теперь всё равно. Согласится на постель – хорошо, не согласится – я буду дальше бузить, так не оставлю. А с ней пересплю сегодня. Месть зарвавшейся жене – это уложить другую женщину в постель или драться с ее мужем. Но он же струсит и убежит. А я танкист, я не отступлю».
А что ему было волноваться? Тактика военного и бретёра говорит – бери нахрапом. И пусть женщины будут доведены до истерики, а слизняки-мужчины катятся в реанимацию.
Мы ехали и глядели на огромные бульдозеры, которые ровняли землю в бывшей деревне, оставив несколько домов и чахлые березки. Строить тут что-то будут? Так вокруг всё раздолбали, что кажется, на полстраны размахнулись. Хорошо, что огоньки сверкали, а то бы мы с матерью заблудились.
По приезде мать хотела еще раз попробовать объясниться с отчимом. Пусть ночь, пусть что угодно, но объяснить, что она ни в чем не виновата.
– Он попросил тебя, ты ему разрешил, – спокойно, ладя, начала она.
– Ну раз, а то ещё и ещё, – буркнул из угла отчим.
– Я ничего не хотела, – вдруг подхватилась мать, – и не сделала ничего предосудительного. В чем, ну в чем я виновата?
Из угла слышалось сопение и тяжелое молчание. Мать опять осела в тяжелое и непонятное, когда ни дружбы, ни вражды, ни правды, ни откровенности, ни простого-распростого разговора. Только тяжелое молчание.
Он не слышит её. Не хочет слышать. Но она не виновата, и ничего не было. Почему же он дуется так, как будто что-то было и она виновата? Это её так обескураживало, что она не могла найти себе места и спать не могла. Еле-еле дождалась утра, хотя бы выйти к людям на воздух.
А отчим первое дело, что сделал, когда она ушла на работу, – разбудил меня как свидетеля случившегося и начал с пристрастием:
– Что делала и что говорила мать, когда вы ушли из дома тетки?
Я отвечал неумно и нелепо, потому что впервые был на допросе. Не знал, что надо знать предмет с юридической стороны, знать, кого защищаешь, кого останавливаешь в его претензиях к другому субъекту. И даже не знал, что можно и нужно отказываться разговаривать с обвинителем без присутствия юриста или взрослого человека.
Он спросил, а я ляпнул:
– Ничего. Только он наваливался на мать.
– А она что?
– Она спрашивала, куда нам на автобус идти. В гости её звал.
– А тот что?
– А он всё наваливался.
– А она что?
– Некогда,
