Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
– А он что?
– А он сказал – «Не знаю».
– А вы?
– А мы огонечки увидели сквозь березки и догадались, что там город, что оттуда автобус придет и туда пошли.
– А больше ничего не было?
– Нет, там сразу оказалась остановка и сразу же автобус подошел. И мы уехали.
– Ну хорошо, иди.
«Что делать? Надо верить партнеру на слово в каких-то вещах. Она же его останавливала. Трижды. Говорила, что не виновата. А он не верит, всё какую-то причину ищет. Всё червь подозрения в нем вертится. Пять лет человек никуда не ходил, а он какие-то подозрения выдумывает. Разве так можно?» – подумал я и опять плюхнулся спать.
Через день отчим пошел на работу с решением: сам я, быть может, смолчал и потерпел бы это, но как я могу объясниться и смотреть в глаза родовому ареопагу? Нет, я так не могу. Все видели публичный флирт в танце, а я пропущу? Надо людей спросить, как мне поступить.
Отчим спрашивал родных, но ни один ответ не удовлетворил его. А вот молодой парень, его сменщик, хотя они и не часто встречались (один вечером машину ставит в колонну, а другой утром берет), зацепил его самолюбие. Отчим подзадержался специально, чтобы его выслушать.
– Что делать, если жена изменила?
– Да, это дело серьезное, – сказал тот, а потом, нехорошо улыбаясь, добавил:
– Поучить надо, – закурил и, зло поиграв глазами, хлопнул дверцей.
– А как поучить?
– Да уж ясно, как. А поучить-то надо! – и захохотав, угнал.
Оказывается, поучить – это избить. Через некоторое время, может, через неделю, сплю я ночью, чувствую ногами – кошка – ширь с моей кровати. Она у меня в ногах почему-то всегда спала. И слышу охи какие-то сквозь слезы. Встаю – точно. Мать плачет в темноте на кровати. А отчим руками размахивает что-то. Вдруг меня ожгло. Догадываюсь, что бьют её. Встал и четко, громко, на всю комнату говорю: «Ничего, ничего, теперь-то уж бить не будет». Падаю опять в койку и засыпаю мертвецким сном.
На родительской кровати недоумение и пауза. Мать потом часто хвалила меня. Мол, заступился, мол, вот молодец. А я не считал, что заступился. Я считал, что поставил ему на вид, что взрослому негоже партнера рукоприкладством угощать, и думал, что этого взрослому будет достаточно. Ан нет. Её благодарности напомнили мне, что дело обстояло гаже. И не один раз. После того, как он навешал ей синяков, она пошла на работу в платке, и все девки-весовщицы (обычно это приезжие, провинциалки) с патриархальными семейными нравами знакомые, молчали. Все, кроме старшей подруги Кати Тимохиной. Та и постарше, и подольше в Москве, и поопытнее.
– Что это ты, – говорит, – в платке-то?
– Да вот холодно вроде как.
– Да ладно! Холодно тебе! Будто я не знаю. А ну-ка, покажи!
Ну, мать и показала.
– Да, плохи твои дела, – помрачнела подруга. – От этого есть только оно средство.
– Какое?
– Подпои его, а когда ляжет спать – навались всем телом и души. Только по-настоящему, двумя руками. И кричи благим матом на всю комнату, чтоб страшно было. И грозным голосом скажи: «Будешь еще меня бить или нет? А не то сейчас же, на месте тебя заду шу. И пусть суд меня потом судит». Но ты должна знать, что, если ты его не напугаешь, если ничего не получится, – он со света может тебя сжить и тебе лучше этот рецепт не пробовать.
– А как же тогда? Лупить что ли позволить?
– Ну, это да… Это да… В общем, решать тебе самой.
Приходит мать вечером, чего-то говорит – ля-ля, ля-ля, а саму трясет. Надо же ведь начинать.
– А давай, Лёш, выпьем на пробу?
– А с чегой-то?
Потомственный шофер со стажем, десять лет – с 1945 по 1955 – вообще один жил. Если бы понемножку прикладывался – давно бы уже спился. Поэтому он выработал себе трезвую программу: пил по большим праздникам, понемножку и только со знакомыми людьми. Мать засомневалась. Вот черт, еще и не захочет.
– Скоро праздник, а у меня на него рабочий день выпадает, хочу выпить заранее, – что-то сляпала она, не больно умное, но отступать было некуда. Слава Богу, ничего не заметил и выпил.
– Ну, теперь, Лёш, давай спать. А то завтра рано вставать и тебе, и мне.
Сама, разумеется, тоже выпила с ним, для храбрости. Душить человека – занятие не из приятных. Еще разозлить бы себя, конечно, по-настоящему. Да злости-то у нее столько скопилось за эти дни и вечера, что её останавливать надо было. А как легли – навалилась всем телом, схватила его за горло двумя руками и как закричит истошным голосом: «Что, твою мать, думаешь на тебя управы у бабы нет? Задушу к чертовой матери! И никакой суд меня не засудит! Говори: «Будешь драться или нет?» и даванула ему руками на горло.
– Говори, а то тотчас отправлю к праотцам, скотину такую!
А сама-то и не догадалась, что сказать-то он не может. Шея руками перехвачена. Смотрит – в глазах испуг, а рукой машет – мол, не буду, не буду!
– Ну, смотри, Кузнецов, последний раз тебе поверю! – слезла, отпустила. Теперь умыться, в себя прийти.
Еще недельки две прошло. Сижу я за уроками вечером. Мать разобрала новый стол, а то я, у кухонного стола сидя, ноги в крупу ставил. А теперь я с подстановочкой, разложил на новом столе учебники, сижу, а дверь в коридор открыта. Солнца-то у нас не бывает весь день, а вечером, если хорошая погода, оно заглядывает часиков в 20 с улицы, со стороны коридора. И когда дверь от кроешь – на двери зарево. Даже как-то легче от этого, когда уроки делаешь. Сижу я – вдруг входит отчим, и лицо у него всё сияет. То никогда не сияло, а теперь оно сияет. И говорит какие-то неестественные слова: «Вот тут у меня письмо для матери. Когда придет с работы – передай ей».
Я никогда от него таких слов не слышал. Он что? Сам передать не может? Но я ничего ему не говорю. Угу. Он положил письмо на новый стол. На новом столе места много. И ушел, ничего не сказав. Такой добрый-добрый, а не так, как в детстве, когда с ремнем за мной бегал и злился на меня каждую минуту.
Через какое-то время приходит мать «со дня» – с дневной смены.
– А где отчим?
– Не знаю.
