Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Не пойду в армию, пока не женюсь. Почему? Потому что я её сильно люблю и боюсь, что она меня не дождется.
– Да ты что, сын! Если любит – дождется.
– Нет, мама, не уговаривай. Пока не женюсь – не пойду в армию.
– И что? Она тебя три года будет ждать?
– Ну почему три? Семейным – я узнавал – отпуск каждый год положен. Десять календарных суток.
– А если не дождется?
– А это, мама, её выбор. Я свой выбор сделаю – женюсь на ней.
– Но за три года ты можешь измениться и изменить свое к ней отношение.
– А вот этого, мама, не может быть никогда. Потому что я её люблю.
– Ну хорошо, сын… Хоть и тяжело мне было без отца одной вас поднимать, а раз любишь – придется засылать сватов. Я сделаю свадьбу.
Марк, присутствующий здесь за свои мучения от родителей, для полноты чувства мести нуждался только в одном: в сотоварище содеянного. И судьба-таки в самый последний момент пихнула меня к нему. План его был такой: все сидят и выпивают, чествуют, потом ставят пластинку. Они же молодые – чего им сидеть? Они в подпитии идут танцевать, а тут мы, трезвые – ширь-ширь по столам, по яблочку в карман и убегаем в гардеробную.
Я выслушал это довольно спокойно. Я не помнил таких случаев, чтобы меня приглашали зимой на свадьбу с яблоками. А если бы и пригласили – то я бы смотрел на них, как на картинку. Не подошел бы, не взял. Потому что это был страшный дефицит, и все бы смотрели, кто что берет.
Да и он-то при своем нахальстве всё-таки заручился кем-то, чтоб не одному воровать. И когда в гардеробной он начал плотоядно уничтожать своими крепкими зубами краденное, то мне стало плохо. От авитаминоза, а не от совести.
Последние рыночные антоновские яблоки кончались где-то в конце октября. И до Нового года, до двух мандаринов в новогоднем подарке – ничего не было. Я пошел за ним и посмотрел, как он это делает. Скопировал его, когда молодые танцевали. Как бы берешь и как бы в карман, и как бы ничего не ел. Гуляешь, а потом в гардеробную. Под гардеробную в деревне отдали кухню.
И всё сходило хорошо. Мы и раз, и два, и три так сделали. Даже в животе заурчало от перееда. Вот что такое страсть – остановиться не могли. Но одно мы всё-таки не учли: что бабушки очень быстро заметят непропорциональное исчезновение яблок. Никто не ест, а яблоки куда-то деваются. Куда деваются?
И вот тетка была послана на разведку, она и доложила, кто и куда их девает. Сразу встал вопрос: что с этим делать? Это же гости. Скандал на свадьбе нельзя поднимать. Тогда решились на хитрость. Улучив момент, с двух сторон подошли к нам две бабулечки и мягким приветливым голосом сказали: «Ребята! Уже поздно, вам спать пора. Пойдемте в ту половину дома. Там мы вам постелили».
И я ужасно обрадовался, что смогу, наконец, прийти, плюхнуться в кровать и ни с кем не разговаривать. Своим типажом и бессмысленными деяниями Марк мне ужасно надоел. Но не тут-то было. Во-первых, бабулечки перетопили печку, во-вторых, я в жизни не спал на перине. Мне казалось, что это усиливает жару. А в-третьих, и самое главное: мы не выпивали и не работали, нам не с чего было свалиться и заснуть богатырским сном. И Марк начал разговаривать со мной. И всё походило на то, что он, может быть и бессознательно, искал следующую месть в лице приставленного меня. Он просто измучил меня рассказами, как он портил своих девок, когда родителей не было дома.
А у меня как раз в шестом классе проснулись какие-то чувства к противоположному полу. Всё это началось с летнего урока по геометрии, когда нас вывели на стадион провешивать вешки, как в Древнем Египте. И мне почему-то захотелось, когда я догадался, как это можно сделать, сделать это ради девочки. А этой осенью на уроке ботаники все массово повторяли одно и то же: пестики, тычинки, смеялись и задирали друг друга. Правда, были и драматические обстоятельства: мы не понимали, почему девушки в шестом классе стали носить брюки. А ещё я гадко здоровался с ними: «Здрасьте, бабоньки», и сильно дергал за руку, потому что не хотел впускать в себя чувства к противоположному полу, а хотел остаться в абсолютной мужской дружбе, при своем саморазвитии.
Я и сейчас не знал, что делать – и спать не могу, и драться по-взрослому не могу, и кусаться по-детски нельзя. На мое счастье за мной пришла мать. Но лицо её было катастрофическим.
Мы молча пошли в гардеробную и стали одеваться. По тону матери я понял, что ничего спрашивать не надо. Вышли из избы, ни с кем не попрощавшись, ничего никому не сказав, только мать растерянно спрашивала у людей, как до автостанции дойти.
Толком никто ничего не ответил, и мы шли наугад. Было темно. Как-то странно, инфернально прошел на некотором отдалении от нас отчим. Так, будто он нас не знает. А мать дважды крикнула ему: «Лёша!», в смысле – «Остановись!» А он не остановился, как будто не слышал.
Потом откуда-то из-за кустов выскочил подполковник и с возгласом «О, Лидка! Ты! А поехали ко мне домой, у меня квартира пустая!» – прямо к ней. Всё пытался её обнять, а она всё отталкивала его, спрашивая: «Как к автостанции-то пройти?»
Он спьяну – «Да я не знаю» и опять её уговаривать. И вдруг лесок поредел, и мы увидели какие-то огоньки. Мать ему – «Да не до этого мне сейчас!» и, держа меня за руку, бегом в сторону огней. Сели мы там на автобус и доехали до станции Химки. А на платформе опять столкнулись с отчимом. И опять мать его звала, а он не подходил и делал вид, что не слышал. Так мы одни сели в электричку, даже не зная, на ту ли мы сели.
