Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Не скоро оба могли начать говорить, он целовал ей руки, она, глядя на болезненного, изнурённого бедолагу, не могла сдержать слёз.
– Говори, потому как я должна уже возвращаться домой, – сказала она наконец, – упаси Боже, Ясенько догадается, что ты тут, тебе было бы плохо. Сжалься, не показывайся, они посадят тебя в тюрьму, он всё может. Он большой пан, а мы ему помеха.
– Как это мы? Ведь не ты, мама? – спросил Вилмус.
Старуха зарумянилась.
– Но это уж так должно быть, в доме никто не знает, что я его мать, а ещё Ясенько боится, как бы это не открылось, потому что он хочет уже жениться на такой богатой шляхтинке, а упаси Боже, узнают об этом, всё бы пропало. Ясенько приказал мне выехать из дома, о, милый Боже, как мне с ним расстаться, а должна буду, должна буду.
Старушка говорила отрывистыми словами.
– На что ему быть препятствием к счастью?
– Как это? Он… тот мать из дома выгнал? – крикнул Вилмус, срываясь с гневом.
– Где же! Не выгоняет, только так должно было быть. Увидишь; как женится, меня уж потом не выпихнет. Буду хоть видеть его. Пусть хоть он будет счастлив.
Вилмус начал ходить по комнате, стиснув губы, разгорячённый; улыбался себе.
– А! Почему же я, недостойный, не имею ни пристанища, ни хлеба, чтобы поделиться ими с тобой? Но, – добавил он с выражением сильной решимости, – я клянусь, заработаю для тебя, я должен. День и ночь буду работать, увидишь.
Мать робко подняла на него глаза.
– Смилуйся, Вилмус, иди, работай, только не туда, не туда. Он тебя погубит, он не плохой, но Бог его создал на пана, и до этого уж должен дойти.
– Естественно, – сказал юноша, – а если мы, брат или мать, встанем на дороге, то он нас безжалостно потопчет.
Мать молчала.
– Давно ты тут? – спросила она после паузы.
– Я два дня лежал больной, и был бы голодный, если бы не милосердная душа. Посмотри на меня и не будет нужды спрашивать, что со мной; одна порванная рубашка, и вот, что на спине. Но, матушка, не беспокойся обо мне. Вилмус ни в его и ни в чьей милости не нуждается, стану степенным и заработаю на хлеб.
– Ты мне это много раз обещал.
– Но я тебе был не нужен, вы оттолкнули меня.
– Не я, не я! – воскликнула мать. – Всё-таки должен был, ты позорил его.
– Ну ничего, Бог его осудит. Теперь всё иначе, раз он мать выгнал из дома. Я должен тут остаться и покажу ему, – добавил он, поднимая кулак, – что мы не будем в нём нуждаться, а он нас должен будет бояться. Посмотрим!!
Мать задрожала.
– Вилмус, – крикнула мать, – если ты ему будешь угрожать, если ты посмеешь что-нибудь против него подумать, я навеки от тебя откажусь!
Парень пасмурно поглядел.
– Успокойся, мама, ничего твоему любимцу не будет, оставлю в покое Золотого Ясеньку, только о тебе идёт речь. Он посмел выгнать тебя из дома!
– Но я сама ушла, по доброй воле, – воскликнула мать, – потому что это для его счастья необходимо.
– Ну да, – добавил, пожимая плечами, Вилмус, – ему нужно переодеться в шляхтича, обманывать людей, а мать и брата выставить; прекрасно!
Старая Матеушова кивнула ему.
– Ты клянчишь? У тебя, наверное, денег нет?
– Нет; что из того? Только не попрошайничаю.
– Оставайся тут, я пойду домой, у меня осталось немного денег, принесу тебе.
Она хотела встать, но Вилмус её не пустил.
– Не возьму, – сказал он, – даже если бы умирал с голоду. У тебя своих денег нет, мама, а его денег, как сатанинских, не хочу!
– Вилмус, ты его ненавидишь!!
– Я должен его любить?
Мать не могла найти ответа.
– А кто же меня погубил? Припомни. Кто меня толкнул, чтобы я обеднел? Но теперь – не дождётся!
Матеушева снова хотела встать и сын её не пустил.
– Мы не скоро увидимся, – сказал он, – дай посмотреть на тебя, а идти незачем, потому что я не возьму ничего, клянусь Богом, ничего не возьму. В какой костёл ты ходишь, мама? Вот бы мне тебя там было разрешено иногда видеть.
Мать простонала потихоньку. Вилмус замолчал. Дальнейший разговор был труден; старуха не знала, о чём спрашивать, он боялся её рассердить, потому что в глубине его бушевал гнев и он постоянно повторял: «Он выгнали мать, выгнал мать!»
Бедная с трудом уговорила его подкрепиться, заверив, что заплатит за эту скромную еду с продажи чулок собственной работы. Первый раз в жизни Вилмус отказался от принесённой ему водки, сам её боялся, но почти с жадностью набросился на миску крупника, на хлеб и мясо. Мать почти вздохнула от боли, увидев этот голод и вспомнив роскошь дома, остатки которой были лучше, чем здешняя рабочая еда.
Наконец она встала. Вилмус бросился ей в ноги, она с плачем прижала его голову к груди и, попросив не ходить за ней и на улице не показываться, побежала к дому в страхе, как бы кто за ней не шпионил.
Вилмус боковыми улицами вернулся в квартиру Траминского.
* * *
Назавтра после ужина у адвоката в полдень выбрался пан Шкалмерский на ту охоту в Закревку, владения президента, куда так любезно был приглашён. Ради поспешности взял он для своей холостяцкой кареты почтовых лошадей… и только маленький узелочек. Но, несмотря на то, что долго там оставаться он не хотел и не мог, потому что само порученное ему дело президента, не такое лёгкое, как казалось, требовало поспешного возвращения, адвокат всё же поехал с величайшей заботой о том, чтобы рядом с графьями и князьями не быть незаметным.
Поэтому шли с ним самые изысканные варшавские одежды, элегантные туалетные принадлежности, ехал лакей в ливрее, двустволка от Лепага и сумка, привезённая из Парижа. Малейшая деталь наряда, всё, что его касалось, выбрано было с особой тщательностью, чтобы свидетельствовало о вкусе и порядочности пана адвоката. Он выучил всевозможные формы того света, который придаёт им такое большое значение. Он знал, какие перчатки идут на утро, какие должны быть одеты настоящим спортсменом на охоту, какая одежда служит для дебрей, для грязи, на вечер и прогулку. Он был неутомимым наблюдателем в этом и до смешного доводил педантичность элегантности.
Он скорее бы допустил некоторые компромиссы с совестью, чем с кодексом приличий большого света. Это одновременно должно было доказать и образование, и достаток, и даже рождение, и благородство.
Глубокая мысль и расчёт скрывались под этой внешней лёгкостью.
На протяжении всего пути он сидел задумчивый
