Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
Траминский покивал головой.
– Но ты мог бы резьбе или столярному делу легко выучиться, а это дало бы тебе кусочек хлеба. Для этого больших затрат не нужно: кусок липы, долото, пила, нож, лак.
У юноши заискрились глаза.
– Ого! Человек и развлекался бы и ещё ему за это платили бы! А это уже было бы настоящее счастье.
– Твоя голова уже загорелась, – отозвался Траминский, – и с этим не так легко, как кажется, но попробовать можно и должно получиться.
Вилмус нахмурился.
– Но откуда взять липу, долото, место, хлеб, прежде чем что-то получится? – пробормотал он.
– Только послушай меня, – ответил старик, – можешь пойти на учёбу к столяру, там…
– За это благодарю вас, – воскликнул Вилмус, – я себя знаю. Мастер бы меня обругал спьяну, а я бы его стукнул по голове. Старшие ребята пробовали бы высмеивать, я не простил бы; старший челядник хотел бы мной командовать, и этого я бы не вынес.
– Но что же с тобой делать? Что делать, трутень неисправимый? – закричал уже с гневом Траминский.
– Ничего, только не гневайтесь, господин, – сказал Вилмус, целуя его руку и неся стул на своё место. – Стружки подмету и иду в угол. Тихо. Завтра нога будет хоть танцевать, и мой благодетель уже не будет иметь меня на шее.
Траминский пожал плечами, но, прежде чем сел за работу, долго ходил, думал, доставал деньги из кармана, считал, бурчал и наконец сказал себе:
– Нужно попробовать, возьми его черти. Вилмус? – воскликнул он.
– Что? Господин, может, подать что?
– Нет, только я хотел сказать тебе, прими к сведению, будешь строгать теперь. Я тебе завтра куплю липу, долото, сверло, пилу и даю тебе прихожую под верстак. Чтобы дерева мне не испортил! Может, продадим потом это.
Юноша вскочил на одной ноге, полетел целовать в ноги Траминского и воскликнул с запалом:
– Господин, сделаю шедевр или монстра. А так как часто монстр считается шедевром, так же как шедевр – монстром, может, удасться людей заморочить.
– Ну, иди спать, – сказал Траминский.
И на том в этот день закончилось.
Наутро, когда старый канцелярист собирался выходить, Вилмус уже стоял на обеих ногах, в ботинках, не напомнил ему ничего, поцеловал руку и просил разрешения выйти на несколько часов в город.
– Вилмус, лишь бы ты снова что-нибудь не натворил.
– Parole d'honneur! Verbum nobile! – смеясь белыми зубами, воскликнул юноша. – Водки не понюхаю, скандала не начну, вернусь в состояние невинности.
– Но зачем же тебе тащиться туда?
– Прошу вас, это известно – каждая Тереза имеет свои интересы; должен и я заглянуть к моему поверенному.
Траминский от негодования плюнул.
– Ты всегда должен делать глупости!
И так они разошлись.
Вилмус, выходя из каменицы, в воротах старательно осмотрел свой костюм, но оценка гардероба убедила его, что при величайшем искусстве его трудно было сделать хотя бы сносным. Шапка носила на себе всё своё прошлое, вырытое пятными и дырами, неловко заделанными, сюртук был в плачевном состоянии, пуговицы в отставке, кроме одной, брюки доживали своё бурное существование, о ботинках нечего было и говорить. По сути, было это только подобие ботинок, недостойное этого названия.
Однако Вилмус с большой ловкостью это как-то стянул, очистил, собрал в кучу и вышел на улицу, в убеждении, что из этого барахла ничего уже сделать было нельзя.
– Конечно, если бы меня кто-нибудь пригласил на бал, – сказал он в духе, – с этим была бы у меня серьёзная проблема, но всё пройдет incognito и я надеюсь избежать этой хлопотной необходимости.
Весёлая шуточка умерла на устах грустной улыбкой, лицо нахмурилось; бедняга вышел, вздыхая.
А так как он был привыкшим разговаривать в одиночестве с самим собой, он замурлыкал по дороге:
– Идти – не идти, я бы уже не должен туда ходить, но ирония тянет, тянет. Впрочем, увижу, не увижу, хоть лучше старуху вспомню, хоть ближе буду. Она в этом невиновна! Но эту бестию я бы не желал встретить, когда с тростью в руке выйду на прогулку. Был бы надёжный случай.
Сказав это, колеблясь, останавливаясь, шёл он не спеша к большой улице. Издалека уже виден был дом Леонарда, на который Вилмус, казалось, обращал особенное внимание. Кружа, он обходил его, приближался, будто его что-то туда тянуло.
Был утренний час, люди выходили из костёлов, туманное и влажное утро; Вилмус трясся от холода, но, привыкший к борьбе с ним, прижав руки к телу, шёл. Затем на противоположном тратуаре показалась с книжкой и чётками в руках бедно одетая старушка; очевидно, она шла со святой мессы. Было похоже, что она направляется к каменице Леонарда. Вилмус её заметил, уставил в неё глаза, прижался к стене, ещё больше побледнел и на лице бедолаги нарисовалась борьба, какая происходила в нём самом. Старушка так была погружена в мысли, что долго не видела его. Сырость или холод вызвали слёзы на её покрасневших глазах, потому что она часто их рукой вытерала.
Вдруг она подняла голову, и её взгляд случайно упал на стоявшего у стены Вилмуса, который специально прикрыл глаза порванной шапкой, чтобы его никто не мог узнать. Старушка задрожала, остановилась, словно испуганная, вгляделась в юношу, посмотрела на каменицу Леонарда и, быстро кивнув ему, свернула шибким, лихорадочным шагом на маленькую улочку.
Парень, лишь только заметил этот кивок, как стрела полетел за ней, однако же, оглядываясь во все стороны, не видит ли его кто.
В маленькой улочке старушка остановилась, оглядываясь, идёт ли он за ней, повторила знак и быстро пошла прямо в жалкий домик, на ставнях которого стояла едва читаемая надпись:
Кофе и чай
Она скользнула туда, ещё раз зовя его за собой. Юноша летел; старая, словно испуганная, женщина первой вошла во вторую комнату, пройдя через первую, бросив только тихое слово хозяйке. Вилмус вбежал следом за ней и, увидев её, бросился на колени.
– Матушка! Матушка! – начал он, плача, кричать, целуя ей ноги. – Матушка, я целые века не видел тебя! А! Да воздаст тебе Бог за то, что меня не оттолкнула.
Старушка бросилась на стул и молча плакала, из-за платка всё чаще поглядывала на горемычного, бледного сына и слёзы снова начинали струиться из её глаз.
– Что с тобой случилось? Что с тобой происходит?
– Ничего, – ответил Вилмус, – вот, видишь, нехорошо, бедность, но сношу, снесу, а вам, а вам? Уж вам, по крайней мере, хорошо там, когда меня уже нет?
– Хорошо, – тихо шепнула старуха и расплакалась
