Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Что же это было?
– «Робинзон Крузо».
– Понравился тебе? – спросил, улыбаясь, Траминский.
– Ну, заинтересовал, но я потом больше думал, чем читал.
– И что же думал?
– Сначала, что бедолаге было бы легче спрвиться на безлюдном острове, чем среди людей.
– Это мелочь, но с человеком трудней, чем с медведями.
Траминский улыбнулся.
– И ещё что?
– Ав конце концов, признаюсь вам, что мне одна нелепая мысль пришла в голову.
– Что такое?
– Что, может, если бы человек так же, как Крузо, серьёзно взялся за разум, тогда бы и на свете справился. О! Эта книжка… не напрасно написана.
– Видишь, – сказал Траминский, – если бы ты хотел учиться, читать, работать, лучше бы тебе было.
Вилмус рассмеялся.
– Господин мой, эта горчица после обеда, не вспоминая обеда, которого не ел, уже напрасна; так хотела судьба и Вилмус должен был стать негодяем и бродягой. Вы знаете, как это в сказке: один сын всегда должен быть глупцом и лежать на печи. Что уж тут об этом говорить!
Вилмус хотел встать, но Траминский его удержал и сказал с состраданием:
– Сядь или ложись; ведь я тебя не выгоню, пока нога больная, отдыхай, а потом…
– Потом туда, куда глаза понесут! – вздохнул Вилмус. – Потому что нужно подумать о себе. Пойду искать необитаемый остров.
Вечер прошёл так же, как прошлый. Траминский заработал несколько злотых, велел принести нагретого пива, хлеба и сыра для Вилмуса, накормил его, а сам сел за работу. Ещё счастье, что её хватало. Юноша ему не мешал, но, как боязливая собачёнка, которая ластится, чтобы её не выгнали, сколько бы раз не упал на него взгляд старика, он улыбался и показывал белые зубы.
Он не скоро пошёл спать. Сидел, задумчивый, в углу. Думал, может, о судьбе Робинзона Крузо. Траминский, чуть поработав, имел привычку ходить по большой комнате и наслаждаться движением. Он немного удивился, видя, что Вилмус не спит, а тихо сидит. Остановился напротив него.
– Ну, как твоя нога?
– Постепенно помиримся, отец мой; она убеждается, что без меня не обойдётся, а я тоже ей прощаю, потому что мне было бы трудно без неё. Если бы не то, что нищим быть не думаю, я мог бы радоваться хромоте, был бы кусок хлеба.
– Но попрошайничество… фу!
– Упаси Боже, я ещё молод!
– И однако, что же из тебя будет? Подумай! – сказал Траминский.
– Будет человек, нагуляюсь только, – сказал Вилмус, – увидите, даже удивитесь когда-нибудь. Я уже сам помаленьку к разуму прихожу.
– Но очень медленно.
– Ну, что делать! Такова природа. Тут, в моём местечке, где меня уже объявили как бездельника, нечего рисоваться; нужно искать другое место.
– Что будешь делать?
– Разве я знаю! Ремесло мне надоедает, сидеть не могу; что-нибудь найду.
– Чего бы тебе хотелось?
– Кверху брюхом лежать, трубку курить и смеяться, господин, но такого ремесла на свете нет, пожалуй, только у больших панов. Между тем по ошибке я родился бедным.
– Стало быть, что же предпримешь? – настаивал Траминский.
Вилмус усмехнулся.
– Ей-Богу, не знаю; руки есть, много более глупых ходит по свету; всё-таки найдётся работа и хлеб.
– И снова горилка, авантюры и бедность.
– Нет-нет, уже достаточно, – решительно сказал Вилмус, – мне это уже костью в горле стало. Буду на зло им – порядочным человеком.
– Кому? – спросил Траминский.
– Э, это я так себе плету, – сказал, смешавшись, Вилмус, – так себе.
– Но у тебя же кто-нибудь тут всё-таки должен быть из семьи?
Парень вздохнул.
– Может, и нашлось бы, но не хотели они меня, выгнали из дома, отпихнули, не хочу их. Предпочитаю бедность, чем подлость.
– Ну! Ну! Ты что-то высоко поёшь.
– У меня так, – воскликнул Вилмус, у которого заискрились глаза, – только лучше не говорить об этом, не говорить.
Он замолчал и, пожелав доброй ночи, пошёл ложиться в угол. Траминский не настаивал, сам возвращаясь к работе.
На следующий день парень встал пораньше, его нога почти полностью зажила после отдыха, но ботинки, несмотря на усиленные попытки, надеть не мог. Чуть его побранив, старик вынудил его остаться ещё на один день с Робинзоном.
– Э! Что мне это книжка! Я бы и без неё обошёлся. Не дочитав до конца, я знаю, что будет. Ведь во всех книгах всегда не то, что на свете, добродетель награждена, а коварство наказано; наверное, Робинзон женится на красивой дедевушке, привезёт сокровища и родители его примут, сердечно поплакав.
Траминский улыбнулся.
Снова почти целый день прошёл в его канцелярии… и возвращался, размышляя, над чем застанет Вилмуса, когда, отворив дверь, увидел его над какой-то работой, которую понять сразу не мог. Он сидел на полу, перед ним был перевёрнутый стул, именно тот, у которого была доделана ножка, и что-то около него долбил. Старик испугался, как бы он не испортил ему единственный хороший стул, и побежал, воскликнув:
– Что ты там делаешь, накажи меня Боже! Уже что-то портит, вредитель!
Парень с хладнокровием обернулся к нему.
– Подожди, господин, не убивай, если сломаю или испорчу, имеешь право меня палкой побить. Даже от тебя я бы это сносил… Но смотрите! Ножки у стула были очень красивые, все декорированы листьями, только на эту одну он хромал. Вот я ему четвёртую ножиком выстругал. Но это ещё ничего… Смотрите, – добавил он, – на подлокотнике с одной стороны была головка негра, с другой шишка… а я из этой шишки выстругал такого же негра… чтобы эти два идола смотрели око в око.
Траминский с большим любопытством приблизился к работе и не переставал удивляться, так умело и хорошо это было выполнено.
– Особеннейшая вещь! Потому что ты рисовать не умеешь.
– Как это, господин, не умею! Вот те на! Всё-таки я учился на всех стенах углём, где только было место. Сколько я нарисовал тут солдат, коней и голов! Хо! Хо! И на бумаге рисую не хуже… и это… это уже признаю, что очень люблю. Но, господин, я слышал, что те, которые рисуют и малюют из Божьего призвания, все регулярно умирают от голода и в
