Кровавый знак. Золотой Ясенько - Юзеф Игнаций Крашевский
– Панна Альбина… панна Альбина, – сказал он, – нет равной ей умом, талантами, серьёзностью характера, элегантностью. Могла бы сверкать на королевском дворе.
– А молодая? А красивая? – спросила мать.
Адвокат немного осёкся.
– Молодая, очень ещё молодая, – ответил он, – это, наверное, не одна из тех ординарных красоток, белых и красных, которые нравятся обычному гмину, но что за благородство в выражении лица, сколько достоинства!
– И она тебя любит? – жадно спросила старушка. – А ты её? Говори же. Как дошло до этого?
– Но ещё ни до чего не дошло, – сказал кисло адвокат, – могу только заключать из обхождения её со мной, из любезности семьи – я как раз сегодня принимал тут её отца – что могли бы выдать меня за неё. Но для этого ещё много нужно, – сказал адвокат с ударением, – эта благородная гордость… если бы имели малейшее подозрение в моём несчастном происхождении, что живёт мать… что я ребёнок брусчатки… всё бы пропало.
– Боже мой! Ты знаешь, как я желаю твоего счастья, – снова постепенно возвращаясь к плачу, говорила старая Матеушева, – я буду молчать как камень, не выдам тебе моего сердца, но не выгоняй меня из дома. Я умру от тоски. Тут, хоть я тебя не вижу, чувствую, что ты недалеко, слышу голос Ясенька, мелькнёшь мне на улице, заглянешь иногда, а там…
– Но что за нежности, – ответил сурово и холодно адвокат, – а если я чего-то добился, то это как раз из-за того, что должен был ко всему затвердеть. Мама, ты также должна мне принести жертву.
– Мой Ясенько, всё, что хочешь, только этой жерты не требуй, умоляю.
– Если я именно её желаю, ничто не поможет. Пока ты тут, мама, хотя этого негодяя, к счастью, лихо унесло, чтобы сломал себе шею, но что если вернётся, если влезет к тебе сюда, что если сделает авантюру? Это на него похоже.
Разгорячённый адвокат живо начал ходить по комнатке. Старушка молчала.
– Ты знаешь, что он уже ко мне не придёт, – сказала она грустно, – зачем, говоря это, сердце моё обливаешь кровью? Бедный мальчик пропал и его нужно было тебе пожертвовать, а кто знает?
– Что? Кто знает? Виселица его ждёт; что где-нибудь погибнет, а нас не опозорит, это лучше. Или ещё и по нему будешь плакать?
– Но я не плачу, – сказала старуха.
– Всё-таки, – добавил адвокат, – что должно быть позже, лучше сделать сейчас, пока есть время. Найму жильё, прикажу обставить, будут у тебя удобства, буду платить регулярно пенсию, только одно тебе скажу: чтобы твоей ноги тут на пороге не было. Я, когда смогу, приду, когда буду нужен, но к моему дому…
Бледное лицо старухи, ещё с выражением боли, выговора, немого стона поднялось к сыну; она, дрожа, вытянула руки, адвокат пожал плечами.
– Иначе быть не может, нечего и говорить об этом.
– Ясенько! Золотой мой Ясенько!
Шкалмерский был нетерпелив.
– Помни, что от этого зависит всё моё будущее. Я суров, неумолим, это правда, могу казаться неблагодарным, но это необходимость положения, потому что ты должна первая понять, ты должна этого желать, а не доводить меня до крайности, чтобы я сам должен был тебя к этому склонять.
Боль матери была так велика, так тяжела, что уже словами выразить её не могла; женское сердце разлилось слезами и рыданием. Опираясь на ладони, бедная плакала, закрыла глаза, а Золотой Ясенько, посмотрев минуту, не сказав ей даже слов утешения, только забормотал что-то невыразительное и, хлопнув дверью, выбежал из комнаты.
Только этот стук пробудил несчастную, она подняла безумный взор и увидела, что сын исчез. Кто же угадает, что делалось в израненном сердце? Она повернулась к образу Христа Ессе Ното, висевшему на стене вместе с Божьей Матерью, и, заломив ладони, как бы невольно простонала:
– Наказываешь меня, Боже, одним ребёнком за то, что я второму не сумела быть матерью. О, страшны Твои приговоры!
Говоря это, она упала на колени у кровати и спрятала лицо в ладонях, молилась, плача, а стон прервал молитву.
Ясенько бросился на кровать, грезя о президенте, о его дочке и о завтрашней охоте. Мать ему надоедала.
«Выплачется, нарыдается, – сказал он себе, – и привыкнет, однажды всё-таки нужно было через эту сцену пройти. Лучше сейчас, чем позже, потому что необходимость положения. Нет времени на сантименты. Что же с ней будет такого плохого!»
И он задремал среди кружащих в голове самых противоречивых картин бедности детства и прекрасных грёз о будущем.
* * *
Просидев далеко за полночь над переписыванием поверенных ему актов, Траминский пошёл со свечкой, заботливо заслонив её руками, посмотреть, что делается в прихожей, откуда до него доходил тяжёлый храп спящего Вилмуса; он нашёл его лежщим на полу с выражением боли на бледном лице; одна нога, покрасневшая и опухшая, полностью открытая, объясняла горячку, которая была очевидна. Вилмус стонал сквозь сон, поправлялся, сжимал зубы, но сильное утомление и молодость закрывала ему веки. Старый Траминский с жалостью, пожимая плечами, долго смотрел на него; потом он вышел, чтобы тоже лечь спать, помолившись какое-то время. У него было не много времени на сон, потому что встать нужно было рано, чтобы самому навести порядок в помещении и быть готовым отнести бумаги пану Себастьяну и другим.
Вилмус тем временем, стоня, по-прежнему спал на полу, и старику уже нужно было уходить, когда, наконец, он пробудился из этого тяжкого сна. Траминский снова стоял над ним. Вилмус застонал сначала, хватаясь за ногу, но тут же улыбнулся, дабы своим страдающим лицом не огорчать хозяина.
– Ах, господин! Вот это я проспал! – воскликнул он. – А вам уже нужно уходить, сейчас поплетусь, лишь бы только на этого несчастного какие башмаки надеть. Вы только не гневайтесь на несчастного Вилмуса.
– А как же я могу не гневаться, как же не гневаться и не ругаться, – воскликнул старик, – когда ты добровольно губишь себя? У тебя есть молодость, силы, ты мог бы всё, что бы хотел, а убиваешь себя, погибаешь, бездельничая.
– Это правда, господин мой, – грустно ответил Вилмус, пытаясь обернуть ногу и берясь за ботинок, – но разве я кому-нибудь на свете нужен! Чем кому навредит, если даже умру? Людей достаточно, у меня на свете нет никого, а в самом деле жить не хочется. Вы не единожды говорили: жизнь – это борьба; но раз я не имею аппетита к этой битве с судьбой… Что постановили – неизбежно; тогда уж умирать…
