Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Я не знал, куда деться. Едва дождался матери, когда она с работы придет. Та растерялась, услышав, не могла переварить. Согласиться – сына обидеть. Не согласиться – такой грай поднимется. Пошла к соседке Асе, моей второй маме. Увидев её понурый вид и услышав, в чем дело, Ася так и налила спокойное добродушие в сердце: «А и пусть идет, а и хорошо. Я его с собой на Лапоть возьму, клубнику собирать».
Вообще-то это был совхоз «Красный Октябрь» по выращиванию ягодных культур. И было у него четыре-пять полей, одна лошадь, пять наемных работниц и один директор. Всё это действовало только летом. Работницы были по найму, приезжали из провинции, жили в доме, что им выстроили на Центральной поляне. Жили семьями, а приписаны были, раз это сезонная работа, к Горкам-2. И было это на краю леса и недалеко от нас. Как-то бродя за грибами, я натыкался на них. Но вот случай такой вышел – пришлось идти с Асей на работу. Мать не без тревоги – «А что, возьмут мальчонку-то?» – «Возьмут, возьмут, там много таких! Я Кондратия Степаныча хорошо знаю. Возьмут!»
Никогда не слышал, чтобы она в каком-то совхозе работала. А оказалось – «Я и всегда работаю и варенье из их клубники варю себе на весь год. Возьмут, возьмут!»
По тропке я шел нехотя, всё боялся – завернут. Стыдобища будет! Но смотрю – действительно, и другие дети идут, с дальних улиц. Тем более, думаю, почетно такое упорство.
А Кондратий Степаныч – человек очень сложной физиономии. Но всех детей, кто пришел утром работать, он занес в ведомость. В конце пообещал записать, кто сколько соберет. Все дети закивали головами. Он дал нам из постоянных работниц бригадира. Всё серьезно, как со взрослыми. А мы всё равно не верим, что нас пустят клубнику собирать. Да мы же ни одной не оставим, всю съедим!
– Всем понятно?
Все дети опять кивают головами. Дали нам по корзинке, сказали, где брать следующую, если наберешь полную, и куда отнести, чтобы взвесили. А мы всё равно не верим. Как это нас пустят? Это всё равно что козла пусти к капусте. Пришли с бригадиром на поле, она расставила каждого на отдельную грядку и сама себе последнюю взяла, присматривать за нами.
Все нагнулись и начали. Но думали, что это будет, как в лесу земляника: одна-две ягодки, походишь, опять одна-две. А тут полкило с одного куста. Все сразу замолчали, стали одну в рот, другую в корзину. Сначала оглядывались на старшую, потом оглядываться перестали. Но на середине у каждого жор пропал. Пришлось изменить тактику: пять в корзину, одну-две в живот. Так что к обеду у нас и животы были полные и несколько корзинок каждый набрал. Кто хотел, конечно, работать. Да, я думаю, что женщина, которая нас неплотно опекала и замечаний не делала, всё-таки следила достаточно профессионально. Сразу видно – ты втянулся и работаешь или поел и тебе больше ничего не интересно, кроме бузы. Таких быстро отсекали, их сразу видно было. Все шли большим гуртом, не останавливаясь и не разгибаясь, без понуканий. Остановиться нельзя, и до обеда всё вплотную. Кончили эти гряды – идем на следующие. Всё собранное сдаем, уходим на обед.
И вот тут начиналось самое главное. Прожаренные с утра на солнце в поле, мы шли всей группой купаться на карьер у нашего посёлка. И конечно, это были не прежние купания со сверстниками – вышел из дома, покупался и домой. Здесь купались отчаянно, как бы добирая то, что можно было бы сделать, если бы не работали.
Самозабвенно плавали, ныряли, обливали друг друга, подолгу не выходя из воды. И никогда не было перекупа, когда ты вылезаешь и дрожишь.
Потом все вместе, одеваясь, клялись после обеда ни за что на работу не выходить. Потом я приходил домой один (с Отрадного никто не работал, все с дальних улиц), ел один и вдруг понимал – а куда мне еще как ни на работу, в коллектив идти? И время как-то веселей идет, и купание после работы азартнее. И я снова шел на работу, и опять ел и собирал клубнику. И опять шли гуртом купаться. А после работы уж недолго мать ждать, если она на работе. И день без отчима проведен.
Он не волновался, ничего не говорил мне и не предлагал. Считал, что всё нормально. Если он был дома, то сидел на стульчике и читал. Неизменно в хорошем настроении. Раз меня нет – раздражаться не на кого.
А на клубнике от старших ребят я услышал, что в пятом классе помимо школьных уроков и кружков предостаточно. Кто хочет – после занятий может на них ходить. И я решил: если это подтвердится, то с осени после школьных уроков буду приходить домой, обедать и до вечера уходить в школу на кружки. То есть буду пересекаться с родителями раз в неделю и тем самым освобожу себя от недружелюбия и раздражения отчима.
Глава 19. К «Василию Блаженному»
Где-то в апреле нас стали готовить к выпускной аттестации. Проблемной оценкой у меня была оценка по рисованию. Учительница сказала: «Я поставлю тебе «4», но если хочешь – можешь попробовать на «5». Принеси что-нибудь из нарисованного». Оценка по рисованию для меня была делом престижа, и я принес недавнее – «Две яблони». Получилось здорово. То есть не детский рисунок, когда дерево определяют по листьям или иголкам, а рисунок, в котором можно узнать дерево по стволу. Я вдруг увидел и зарисовал яблони. И так ярко видно, что это очень большие труженицы и матери. Столько выдержать на себе груза. Ведь каждый урожай – это невероятная нагрузка на ствол яблони, и яблоня никогда не бывает прямой, но всегда как-то пыжится, старается удержать всё рожденное. И всё это видно в её теле – стволе.
Учительница сказала: «Листьев мало. Пойди, добавь листьев». Нехотя я пошел за парту. Посидел там, конечно, ничего не выдумал. Прихожу, говорю – ставьте «4» и ушел. Потом, когда я шел по дороге домой, я вновь взял себя в руки и подумал: если листья мешают выразить идею ствола, который несет идею материнства, то зимой получится ствол без листьев. Но тогда выветривается идея материнства – как яблоне трудно рожать, как это отражается во всем её
