Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Мне, наверное, никогда с ним не сойтись. Его мир остановился, а мне нужно развитие. Ну что это? Уже три года живем – нику да не выезжали. С отцом при его занятости на трех работах – одна за квартиру, другая – за деньги, третья – для души – и то успевали каждый праздник съездить к дядьке и показать мне большие сооружения: метро, вокзал. Да, косвенно показать, но это будило моё воображение.
Выйдя из метро, мы побежали на автобус, да еще переполненный, довольно долго ехали, поэтому, когда приехали – смех разобрал. Такие всё маленькие-маленькие домики. И что там может поместиться? Две горошины? Но потом почему-то в обнадегу кинуло: а вдруг тут всё будет хорошо? Вдруг и родительский праздник состоится и мой, ребячий? Немного смеха, немного интересного, а главное – чтобы их мир и мой мир не пересеклись. Этим я в одиннадцати метровке сыт по горло. Я бы предпочел праздновать в разных мирах.
И вы не поверите! Всё-всё, что я намечтал, – получилось! Мало того – была еще объединительная сцена, находясь в которой, я подумал: «Всегда бы так! Я уж не говорю в полгода раз, путь хоть раз в год – вот в такие гости на праздник. Глядишь – мы бы притерлись к друг другу в обыденное время, ощущали бы себя семьей и терпели друг друга. Здесь наметилась согласительная ситуация, когда я как бы в его роду и под его верховенством, но в то же время мы в разных категориях. Он – в родительской, я – в детской.
Значит, если род и поездка к нему будет давать такие возможности, хотя бы раз в год – я соглашусь терпеть нас троих как семью. Хоть один раз в год какое-то саморазвитие в поездке.
Но это было всего один раз.
Глава 17. Торжество рода
Когда мы вошли в низенький дом, он оказался довольно поместительным, с небольшой кухонькой-прихожей. Сразу из нее, по приветствии родителей, нас провели во внушительную залу, где в два ряда сидели уже русские семьи одного рода. Всё пожилые пары. А дом, стало быть, был родовым собирателем семей русских. Когда отчим с матерью вошли, то аттестовались как муж и жена, семейная пара, и поздоровались. А родственница отчима, написавшая ему письмо, оказалась этой деятельной старушкой. Она была главой всего этого процесса – маленькая, в белом простом платочке, в бумажных чулках, в тапочках, темной кацавейке и такой же юбке. Немного даже согбенная.
Я и представить себе не мог такую духовную силу в таком тщедушном создании. Именно она встретила отчима и мать, препроводила в залу, представила их русским семьям, мирно и благодушно беседовавшим друг с другом о том, кем некто Петр Степанович из Лобни приходится Степану Петровичу из Зарайска, а также о том, что в письмах писала Власия Михайловна из Воронежской области. Старушка представила их, усадила в греческий амфитеатр в два ряда и пошла по своим хозяйственным делам дальше.
Поскольку раньше, до отчима и без отца, я занимал две роли перед матерью – мужа и сына одновременно, то, будучи оставленным в кухне под присмотр молодого человека, Виктора, сильно засомневался, то ли это место для матери на этом отчимовском празднике? Ему-то, понятно, сорок лет, он был польщен, что его посадили в такое высокое собрание. А вот что касается матери, молодой еще женщины? Это родовые посиделки на завалинке, только внутри дома. Я очень сомневался, подходит ли это ей? Я полагал – ей подошла бы молодежная сходка с вином, танцами, застольными песнями. Всё, как было при отце. По субботам, когда я с шестидневки детсада возвращался домой, отец приходил позже, всё сразу преображалось. Он же был человек-оркестр. Один заменял целую компанию. То петь, то пить, то с матерью заигрывать, а то со мной, семилетним, на бокс возиться.
Что делать, время шло, а я всё никак эти сцены, давно канувшие, из себя выбросить не мог. И это было, как мне кажется, лучшее время для матери. А потом она пережила крах с записным ловеласом, с которым хотела устроить семью, а он этого не хотел. А теперь она живет пуритански с отчимом. Такие чинные торжества чужого рода подойдут ли ей? Не случится ли что-нибудь плохое, непоправимое, в чем я вряд ли смогу ей помочь, раз я оказался за дверью? А я должен ей помогать, потому что я за двоих в этой семье – и за сына, и за мужа.
Время шло, а я всё никак не мог передать эти свои обязанности отчиму. Мать же попривыкла с отцом к шуму и блеску застолий всем семейством, которые ушли с ним и которые ей нравились. Я это знаю точно. Шумные компании сменить на смиренное, благообразное собрание пожилых чопорных людей? Она что, не знала, куда едет? Обольстилась приглашением? Вот уже три года замужем, взаперти. Работа, дом и обратно. Всё это меня очень волновало, но я не решился идти ей это всё высказать, как непременно сделал бы дома.
Но если мать восприняла ареопаг как неожиданность, всё еще надеясь, что дальше будет что-нибудь посимпатичнее, танцы, например, что-то раскрепощенное, компанейское, то отчим, напротив, воспринял это как честь – посидеть чинно и побеседовать чинно, в соответствии с возрастом и опытом, конечно, к сорока годам немалым. Он знал, что будет дальше, после этих разговоров. Только триумф рода, когда все родственники встанут и будут чествовать молодого члена рода за его готовность послужить государству и родине в рядах Красной (теперь Советской) армии.
Дальняя родственница вызвала его по просьбе сестры на проводы своего сына в армию. Сын встал на самую первую ступень ответственности пред родом, и род его за это чествует. Род будет дарить подарки и провожать до военкомата. Больше не будет ничего. И к этому отчим, дважды призывавшийся за свою жизнь, был готов. И чествовать такие праздники был готов вдвойне.
А я, шляпа, не сказал матери ничего, а отпустил её как бы под поручительство отчима и старушечки-хозяйки, которая весь день на ногах и в делах, всё досматривает.
Но мне подфартило с братом новобранца Владимира, Виктором. Если честно, мы так самозабвенно провели это время, что я даже обо всех и забыл.
Да, Виктор. У матери два сына и всегда они были в сцепке. И на длинной дистанции – ну вот, когда вырастете, и на короткой – что-то вы сегодня у меня плохо едите.
