Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
А меня всегда удивляло: как это технически возможно? На нашей печке стоит их печка и только потом труба выходит на улицу и к ней еще присоединился Дозоров со своей печкой? Печное отопление, которое мать сделала, находилось во второй комнате, а в первой жила Кулагина. Как раз ей мы оставили семиметровку за выездом Серебряковых.
Кулагина – женщина лет пятидесяти пяти, седая, лицом похожая на Екатерину Великую, изображенную на старой бумажной денежке, неизвестно откуда взявшейся. Понятно, что когда мать топила, она прогревала и верхних, и Кулагину, лишь бы нагреть себя. А та в очередь протопит, чтобы у нее тепленько было – и ладно. Кулагина недотапливала, но молчала, что я вломился в коридор-кухню.
Поговаривали, что Кулагина убила свою дочку, а потом якобы лежала в сумашечке. Но я в это не верю. Может, спровоцировала смерть дочери невольно? Словами или буйством своим? Это возможно. Пару-тройку раз они сцеплялись с моей матерью в соседской рукопашной, но моя мать– женщина крупная, буйная, так что побеждала боевая ничья.
А вообще Кулагина была очень предана своему гвардейцу. Его внесли в комнату раньше, чем она туда вошла, без головы, с одной ногой и широченной грудью. На него она ловко набрасывала ткань, ласково поглаживала, поворачивая сшитое заказчику и так и этак. Имя ему было – граф Орлов. Но это был, конечно, манекен. А еще она умела шить одной рукой, потому что вторая рука у нее была занята другой работой – крутить ручку этой самой машинки, которая так и называлась – ручная швейная машинка. Я удивлялся, как она могла делать два дела одновременно? А Кулагина – ничего, все ночи напролет крутила её. И мать жаловалась мне, что ей слышно машинку, и из-за этого она спать не может. А я – то ли по-детски, то ли из-за того, что мой диванчик стоял у другой стенки, – ничего не слышал и матери по этому поводу ничего сказать не мог. А что скажешь? Человек был завотделом ателье. Всю жизнь прожил с машинкой.
Нет, я думаю, что она не убивала, потому что ко мне, как к ребенку, она никогда не приставала, кроме одного раза, когда мать уехала в Воронеж на пять дней, а я сильно поранил ногу о стекло. Она всё совала мне таз с марганцовкой, чтоб я поставил туда ногу, а я кричал, как резаный, а матери не было.
Теперь, взяв серебряковскую табуретку и отчимовский складной стульчик, я вышел в коридор. И, когда я сел, то сразу почувствовал, что детство с выпиливанием и выжиганием, к которым я хотел обратиться, прошло. И главная задача сейчас – продолжение борьбы за независимость своего местонахождения в семье. За самостоятельное поведение. А самостоятельное поведение должно быть первым шагом к моему саморазвитию. Но в чем это саморазвитие сейчас состоит – я самому себе сказать не мог. И я думал об этом и два, и три дня. А ответа всё не находил.
Услышав про стенгазету, я вдруг понял, что это, может быть, то, что мне нужно? Я ведь два года не включался в школьную жизнь. А тут меня что-то толкнуло в ней участвовать. Я очень обрадовался, что могу и должен участвовать. Ведь про другие предметы я не мог ничего утешительного сказать, а по рисованию у меня были хорошие, устойчивые отметки. Надо участвовать.
Но это было в школе. А когда я пришел домой и сел в коридоре на стул и подумал – а как же это должно быть сделано? – не сразу мне представилось решение. Оно помучило меня, помучило. И вдруг – представилось: лесок превратился в черную полоску, а её потом его накрыла черная масса. И вдруг захолонуло в душе. Смотреть туда было невыносимо. Всё кажется, сейчас волки завоют и глаза их загорятся. Потом я пришел домой, и мы с матерью сидели у печки, ожидая пока сварится суп и картошка, и огонь был яркий, насыщенный.
Ну, конечно, потом получилось, что к концу листа места не хватило, и я невольно начал сжимать буквы и делать их поменьше.
Но я понял, что ни за что это исправить не смогу. Это как наитие. И очень возбужденный, бегом принес заголовок в школу.
Учительница, конечно, педагогически правильно сделала, что не ознакомила нас со списком участников конкурса, и мой рейтинг от того не пострадал. Я и сейчас не знаю, нас было двое или нас было двадцать человек?
Учительница очень отчетливо и дидактично на весь класс произнесла, что первое и второе место поделили Выпхин и Офицеров. Показала мою работу – мрачную и депрессивную, но с каким-то напряженным огнем внутри, и его – светлую, ясную, почти игрушечную. Он тоже выдумал себе образ: некая единица из дров. Потому что по-русски это плохо звучит, а в печи оно хорошо. И на её ярко-белой березовой коре был небольшой, позднего мая, листик. И вообще, если бы я не знал, что он из офицерского дома и у них в семье всё очень серьезно, я мог бы подумать, что это почти насмешка, веселая насмешка. Тогда как это была стихия оптимизма. Мне и свой труд был дорог, и его понравился. И я подумал: вот если бы сейчас к моему шагу в саморазвитии – этому конкурсу – да приплюсовать бы творческую дружбу с ним? Мы могли бы творчески беседовать по следующим нашим рисовальным проектам и вообще… Но я абсолютно не знал, как это можно сделать? Он сидел на каком-то третьем ряду от меня. У него были свои друзья. И хотя я знал, что он с Красногорского шоссе, но там своя жизнь и мы туда не вхожи. И всё застопорилось примерно на недели две.
А Крезлап уже проворачивал другую авантюру. Из тех офицерских домов его любимцем был Арюлин. И один раз Крезлап прибежал ко мне в октябре и позвал играть к школе, раз уж в Отрадном темно, а там свет под большими окнами второй смены. Понятно было, что школу так просто не разыграешь. Такое здание – ни в прятки, ни в салки не обежишь без потери интереса к игре. Но тогда я пошел за идеей. Надо же!
