Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Три смерти. Это не помещалось в моем сознании. И я жил с этим с декабря по конец февраля.
Месяц спустя мне показалось, что в моей голове забрезжило – что делать и как быть. Это когда учительница громко, на весь класс (или я так услышал?) сказала: «Теперь мы будем вести классную газету. Объявляется конкурс на написание художественного заголовка».
Еще ничего не сообразив, я понял, что это – мое. Я стихийно всё-всё выплеснул из себя, что мог сказать про этот ужас – смерть живого существа. Нашел темноту ужаса в темном предвечернем лесу, а огонь – в печке, когда мать готовила обед. Так родился образ траурного факела. И этими факелами я выписал название стенгазеты.
Смерть близких – друга, собаки, поросенка – пробудила у меня тягу к учебе и творчеству. Я захотел продолжить это и замыслил себе побег из детской дружбы с Крезлапом к тому, кто разделил со мной первое место в этом конкурсе, – к Офицерову.
Глава 15. Прорыв к саморазвитию
Придя осенью в комнату из своего летнего сарайчика, где я был предоставлен сам себе, я уже в первые дни стал чувствовать сдавленность нас троих: матери, отчима и меня. Попривыкли за лето – прибежал, пообедал, да и всё. Некое напряжение в отношениях с отчимом всегда оставалось, даже и тогда, когда с утра я все задания его – начистить картошки, принести воды, вымыть керосинки, подмести пол – исполнял. Я стал думать – как ещё можно разойтись, чтобы этого не испытывать?
Сначала ничего не получалось. Одна комната, как отгородишься? И всё лезло в голову: надо же, он после двух войн приехал в Москву, работал и жил в общежитии, где каждому положена только койка. И ещё: никогда-никогда, даже если к слову, он не рассказывал – «а вот был у меня на первой финской такой друг…», хоть о ком-то – «встретился товарищ, сильно мне помог…». Никогда, ничего. Как он прожил? По его философии – солдат дол жен думать только о себе и ни о ком больше. Иметь друга – значит зависеть от кого-то. Не будь нуждающимся – и ты выживешь. Как при этом могли существовать трогательные, хотя и заочные отношения к сестре, испытываемые им, – не знаю.
Сам я так себя никогда не ощущал. Я всегда ощущал себя только с матерью, а отсутствие её – как катастрофу. Все пять лет детсада на шестидневке. И никогда не тяготился ею дома.
А он, видимо, к своей сестре-бесприданнице Власии Михайловне относился как к иконе, издалека. Не пришел и не сказал, будучи в мире: всё, хватит этих семи или одиннадцати метров. Что я, не мужик что ли? Здесь, в Отрадном, в сдавленном состоянии жить с женой и пасынком? Я – победитель! Поеду к сестре, рядом с ней дом поставлю! Ведь люди там как-то живут? И мы проживем.
Никогда-никогда у него насчет самостоятельных действий никаких проектов не было. Мать согласилась с ним расписаться, он вписался в то, что она получила по смерти мужа, да и всё. По сути – женщиной жил, по-общежитски, а с меня требовал солдатчины. Требовал, чтобы я полюбил солдатчину, и дальше нее никуда не рыпался.
Он всегда помещался в госусловиях. Солдатом на Курской дуге лежал весь день при 43 градусах мороза в сапогах в окопе, а пришел в лазарет – ему, как орешки, с левой ноги пальцы щипчиками откусывали. Даже и не чувствовал их. И после войны госусловия: общага для шоферов. К нам он пришел в том, что было на нем, и со справочником «Как проехать по Москве» 1947 года издания. И я, полностью зависящий от матери и её эмоциональной сферы, мог только раздражать его.
И я придумал: надо выйти в коридор кухни. Там простора не густо: три стола, три умывальника и три помойных ведра, по ведру чистой воды на столе и по керосинке. Но всё-таки это за дверью. За дверью от человека, который лично тебя не переваривает. Это уже кое-что! Конечно, я, как ребенок, был самонадеян, думая, что это будет моё пространство. На счастье, соседи ни матери, ни мне этим не тыкали.
До революции наше жилье было подвалом дачи золотопромышленника. Там хранили картошку, бочки квашеной капусты и огурцов. Это было умно и расчетливо. Второй этаж – бельведер с огромными окнами, с большим парадным. Там золотопромышленник и жил. Как входишь – налево несколько анфиладных комнат заканчивались большой террасой. Справа – сейчас это было заложено – в отдельной комнате жила его мать-старушка. А вверх по лестнице, в мезонине, жили дети. В одной комнате они, а в другой – бонна.
Девятиметровку рядом с нами, слева, занимал плотник исполкома Дозоров. Понятно, что временно. Он, хотя и шел на поводу у жены, отмостки, чтобы в окна дождь не заливал, нам сделал. Считалось, что это полуподвал. На уровне подоконника была уже земля. Без отмостков бессовестно лило на пол. И печку он прямо в комнате сложил. Ну раз жена брюхата – как не идти на поводу?
Так вот. Если входить в подвал, где картошка, то справа и слева были комнаты для бакалеи, где висели копчености. Эти две комнаты были холодными, то есть не отапливались и нам не принадлежали. А принадлежали Можаеву, начальнику паспортного стола Подгороднего, ходившего всегда гимнастерке, и на работе, и дома, а на работу еще и в военной фуражке. Совершенная баба был по характеру и на лицо. Они с женой имели в бельэтаже две больших комнаты. Жена его – женщина болезненная, нигде никогда не работавшая, но характерная, крутила мужем, как хотела. А он только молчал, как василек в поле. На удивление, у нее была огромная страсть к домашнему вышиванию. Один раз она пригласила мать к себе и всё-всё показала. «Войти – ахнешь» – рассказывала мне потом мать. Всё – черный фон, а на нем райские цветы и птицы невероятных расцветок.
Мать некоторое время занималась вышивкой, то есть украшением своей новополученной комнаты, но фон сменила. Её фон был белый или светло-серый. И любила она вышивать крестиком розы – большие, страстные, тяжелые. Или гладью – ромашки. А Нитки, наверное, тогда были китайские, и не выцвели они до сих пор.
И был у них один сын, который работал на механическом
