Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Не знаю, удовлетвори ли меня этот ответ, но что-то поколебал во мне.
Глава 14. Три смерти
А после поросенка уже много лет никогда не подходивший ко мне старший друг детства Валера подошел и сказал: «А поехали кататься на коньках?»
«Я его так долго ждал. Он тогда ушел и не извинился. Но всё-таки он вернулся и предлагает дружбу», – противореча сам себе, подумал я. До этой минуты я не хотел его видеть, а тут миролюбиво говорю: «А куда?» Ведь у нас только пруд, его чистить надо большими силами, а мы – вдвоем. Но когда мы выехали, оказалось, что его самого друг гораздо старше пригласил. И сама идея была этого друга. А меня Валера взял для компании. Тогда почему-то не так остро возрастное размежевание было в мальчиковой среде.
Ну и намучились же мы! Тропинка обледенела. Коньки соскальзывали с нее, крутобокой, в снег. А у школы – другая беда. Там лошадь возит хлеб на санях. Посередине разбито копытами и добавлено навозу, а по бокам дорога пробита полозьями возка с хлебом. Катиться ничем не лучше, чем по тропке. Еле до станции добрались. Там по мороженому купили, съели, а как уж обратно ковыляли на этих коньках – и говорить не стоит. Словом, намучились – да и только!
Но всё равно, раз старший друг зашел, я был доволен. Конечно, в лежку лежал, переутомился, но всё-таки друг пришел – лежу себе, думаю. А тут приходит его мать Ася и говорит: «Лид! Там Федорович убился. Пойдем, посмотрим, я одна боюсь».
Мать инстинктивно не стала её спрашивать, что там произошло. У самой ведь сын, как бы не накликать чего. А та спроста сама и выложила: «Он ружье отцово чистить собрался и, говорят, почистил, да напоследок в дуло посмотрел. Может, посмотрел, чисто ли вычистил? А в это время предохранитель-то и соскочи с курка».
Мать:
– Нет, ты мне такие вещи не рассказывай. Я никуда не пойду. Хочешь вот – бери Акима и идите вместе. А я никуда не пойду.
– Всех звали проститься, весь поселок.
– Нет, нет, я не могу это видеть. Бери Акимушку и иди, если одной неудобно.
Ася не стала оспаривать решение матери, и мы пошли, как мать сказала. Я, конечно, как сомнамбула шел, в ужасе от этой истории. Кому я мог возразить? Матери? Асе? Я совершенно потерялся. Десять лет, наверное, мне было. Зачем я иду, куда я иду – я даже не думал. Я шел со своей второй мамой, которая нуждалась во мне. Наверное, так. Она в первое наше лето здесь, в Отрадном, ходила со мной за грибами и рассказывала о них, и показывала, какие съедобные. Я не мог её ослушаться.
На углу, как поворачивать к дому, был брошен провод-времянка и висел большой фонарь. Под ним стоял совершенно потерянный отец, и все пришедшие говорили одно и то же: «Соболезнуем вам» и проходили дальше в дом. Он ничего не мог ответить и только указывал, куда пройти. Перед крыльцом также висел фонарь и стояла мать, скорбно, вся в черном. И ей говорили соболезнования, и она всем кланялась и благодарила. И люди проходили дальше в комнату.
Так сделали и мы с Асей. По коридору прошли до двери комнаты, в которой стоял гроб.
Тот парень, который буквально несколько дней назад – уже не мальчик, а парень, которому бы жить и жить, трудиться и радоваться и детей растить – канул. Что ему приспичило в это дуло посмотреть? Даже язык не поворачивался самого себя спросить. Было ли это случайностью или искушением – тем более нельзя было спросить.
Он лежал к двери вперед ногами весь в белом, а пол-лица закрыто картонкой. Зачем мы сюда приходили – у меня не возникло вопроса. Потому что сюда пришло очень много людей. И они по считали, что они обязаны сюда прийти и что-то сказать родителям. И то, что люди пришли и выразили соболезнование, не давало усомниться в том, что и мы здесь должны быть. Для всех – и для родите лей, и для пришедших – смерть оказалась большим горем.
Как же так? Одним смерть в радость, как смерть поросенка, другим – огромное горе. Ничего я не понимаю в этой жизни с этой смертью.
А еще была смерть Байкала, чтоб избавиться от него, старого.
Примчался ко мне Крезлап: «Бежим скорей! Там Байкала сейчас поведут застрелить! Скорей, а то не успеем!» А я не готов был сказать – хочу ли я это увидеть или нет. Но, видимо, на всякий случай побежал вместе с ним. И как раз вовремя: отец Крезлапа с Тюремщиком вели Байкала в лес.
Отец Крезлапа рассказывал Тюремщику, почему он хочет застрелить Байкала. Мол, старый, людей не останавливает, проходной двор с ним. Зачем он мне нужен?
А мне слышалось, что он хочет застрелить Байкала, чтобы нарочно досадить мне. Вот ты ходишь к нам, Байкал тебя не останавливает – вот мы его и уберем. Нечего к нам ходить! У нас и так три ребенка, еще четвертый навязывается. Чего к себе-то не ведешь? Ты один у матери!
Тюремщик (так звали сына старой лесничихи Тани, потому что он то придет из тюрьмы, побудет немножко дома, то опять в нее почему-то попадает) говорил отцу Юры, что у него часто изжога бывает, но к врачам он не ходит, а тем более там, в тюрьме. Он просто пьет соду, и изжога перестает его мучить.
Я же помнил его по такому эпизоду: когда мы привезли шкаф в первый год нашего житья здесь и оборвали провод, зацепив за него контейнером, он очень бодро прибежал и за красное вино подцепил Арише, старшей по дому, этот провод. И меня всегда удивляло – такой бодрый, охочий на работу, смекалистый – и не работает нигде? Сидит дома и перебивается случайными заработками? Вот и сейчас отец Юры его вызвал, чтоб застрелить Байкала.
А дальше ничего интересного не было. Вошли в Решетниковскую аллею, привязали ничего не понимающего Байкала к первым кустам и пальнули из двустволки. Говорят, у Тюремщика отец – лесник, а леснику положена двустволка. И только тогда, когда я увидел, что Байкал упал, как подкошенный, я понял, что не должен был сюда приходить, что я не хочу это видеть, раз я ничем не
