Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
Так и получилось. Пришла с ночной мать. А на раскладушке спим рядом – я и щенок. Мать спрашивает: «Кормил?» Я – озадаченно – «Нет». Видимо, я сам себе удивился – так хотел, так обещал и не справился.
– Ну, всё, я тебя предупреждала, – фыркнула мать, схватила щенка и унесла куда-то. Больше я его не видел.
Я так расстроился, что не плакал и не просил вернуть обратно. Сидел и молчал. До следующего заменителя друга – до велосипеда – оставалось три года. А до губной гармошки и поболее. Правда, там нашлись учителя, да и я старался.
Глава 13. Достаток
В сентябре мать сказала:
– Скоро, когда начнутся морозы, у нас будет большой семейный праздник под названием «Достаток». Мы зарежем поросенка.
Я, конечно, не слыхал про такой праздник и недоуменно спросил: «А что это?»
Мать сказала:
– Это много мяса на всю зиму и можно есть без оглядки.
Причем лицо её сияло. Я-то жирное не люблю, поэтому мне это было непонятно. Увидев мою реакцию, она подпустила педагогического флеру: «Для празднования, – поправилась она, – надо всё-всё вспомнить. Как мы кур и поросёнка растили».
Ну, это куда ни шло. Всё равно вечером делать нечего. Свет жечь – нам тоже не к лицу. Мы не баре какие-нибудь. А залезши в кровать, хоть в восемь часов, всё равно темно, поболтать – милое дело. Я согласился, и мы принялись вспоминать: сначала, как покупали курочек на рынке с машины. Шарики желтые. Одно у них на уме – «Пи-пи-пи да пи-пи-пи». Не очень интересно. Ещё сварить яйцо и порезать им, всех под лампу – пусть клюют. Тогда как отчиму с покупкой поросенка досталось поинтересней: на первой электричке до самого Подольска ехать, город Москву с Белорусским вокзалом проезжать и на подольском рынке поросёнка выбирать.
И дома он, смешной, бутылочку с соской, как ребенок сосет. А второй раз отчим ездил и подальше, чем Подольск. Тоже на первой электричке за повалом – так раньше комбикорм для поросят назывался. Мы его заваривали в миску и давали поросенку, а он вставал на четыре ножки и, опустив мордочку в миску, чего-то там себе проглатывал.
Все эти разговоры с матерью были возможны, когда отчим уезжал в Кимры в командировку до полутора суток. Там он ночевал в гостинице, а мы тут болтали. Так-то, когда он дома – не поговоришь. Они ложатся – и всё.
Уловив в разговоре неприятный для меня момент, мать быстро меняла его на более щадящий – про то, как подросший поросёнок с отчимом, что твоя собака, ходил гулять. Шаг в шаг с ним. И не отходит, как другие свиньи, и не дурачится. Её это очень удивляло. Потом всё равно говорилось о том, что я не очень люблю чистить навоз в хлеву по воскресеньям. «А кто любит-то? Воняет ведь», – смеясь, отбивался я. «А вот отчим равнодушен к запаху, – размышляла мать. – Поросёнок напоминает ему деревню, и запах напоминает ему о ней. В деревне он жил бы и жил, никуда бы не ездил, но он был призван на две войны. А после восьми лет войны – куда ж он поедет? Остался в Москве возить контейнеры на машине».
Нет, это что-то для меня заумно. Поросенок напоминает деревню, а запах – поросёнка. Нет. Мне запах ничего не напоминает. Запах есть запах. Ну, посмеялись да легли.
Утром пришли двое Павловых – отец и старший сын. Старший сын показал нож и ещё один тайный нож и объяснил мне: «Если будет промах первым ножом, то я беру второй. Острый, как шило, и втыкаю его прямо в сердце». С этими словами они пошли в сарай. Хотя нет, он сказал, что их двое потому, что он держит поросёнка за задние ноги, чтобы тот не убежал и не перепугал бы всю округу.
Да, потом они вошли и всё стихло. Кто-то тихонечко пискнул и опять тишина. Потом вместо живого вертлявого поросёнка вытащили из двери тяжелую бесформенную тушу. Я не понимал – как такая в нашем сарайчике пометилась?
Связав задние ноги, они начали поднимать её у изгороди на липу. Располосовали живот и выпустили все кишки в несколько тазов, специально подготовленных матерью. Начали палить паяльной лампой шкуру. Потом освежевали тушу. Не знаю почему, но одновременно надо было ставить антенну к телевизору. «Когда же еще? Пока они здесь – и поставят. Всё равно ведь вызывать», – сказала мать.
Я никак не мог приладиться ни к туше, ни к антенне, но на всякий случай полез вверх по лестнице. Сразу выскочила в окно соседка Купреяниха и стала кричать, чтоб на крышу мальца не пускали. Он будет прыгать, продавит крышу и крыша потечет. А ремонтировать вас нету!
Павлов вежливо так ей:
– Ладно, ладно, женщина, мы ему сказали, он сейчас слезет.
И мне – «Ну ты, это, давай слезай, видишь – женщина не в себе, не раздражай попусту!» Понимал, что дело к застолью идет и концы с концами надо свести.
И меня спустили обратно. Но я уже разошелся и не унимался. Побежал в нашу комнату, где стоял накрытый стол, а с краю – включенный телевизор, к которому старший сын Павлова приделывал эту антенну. В выстуженной комнате все ходили взад-вперед, потом сели и разлили водку. Мать с восторгом несет полную сковородку парной свинины и говорит: «Ну когда мы так жили?» Все, подняв свои рюмки, несколько опешив от такого признания женщины, говорят: «Да, Лида, да, конечно».
А я, прибежавший сюда с крыши, всё силился понять: как же так? Ведь вы же убили? И я сказал: «Дяденьки! А как же поросенок? Он же теперь мертвый?»
А они как раз по второй налили и тоже опешили. То женщине отвечай, теперь ребенку. Но Павловы – тертые мужики, знают, что ответить ребенку.
– Да, – сказал старший Павлов, – есть такая присказка: когда хозяин петуху голову рубит, то петух радуется. А вот почему? – обратился он ко мне.
– Чему же он радуется? – воскликнул я в ужасе.
– А тому, – тут он с удовольствием проглотил кусок свиной печенки, – что хозяин его выкормил, дал ему жизнь, а теперь он собой будет кормить хозяина, дает ему жизнь. Ты понял? – и как положено старшему по роду, он временно отказался от следующей рюмки, показывая тем свой статус и уважение к хозяину.
– И они в расчете, сынок, – повторил Павлов, –
