Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
– Хватит им сидеть в темном сарае. Будем их выгуливать днем для того, чтобы они начали нести нам яйца. А без прогулки у них это не получится. Я буду с ними гулять три дня, а на четвертый день, когда я работаю – будешь гулять ты. Получится три к одному. Согласен?
На такую арифметику я вынужден был согласиться.
– Теперь, – продолжила мать, вынося на пятачок перед домом раскладушку и раскладывая её, – оговорим, как это будет устроено.
Предыдущий жилец, про которого все знали, что это Володя-сапожник, пьяница, – точно копал пятачок под картошку. А теперь здесь было пусто. Только две старые сосны указывали его границу вдоль водоносной тропы, вниз, к колодцу на Мурман. Наш-то дом – Донецкая дача (по фамилии дореволюционных хозяев) – на самом холме.
Мать принесла с работы проволоку, натянула ее между двумя соснами и вывешивала там после стирки очень большие вещи – пододеяльники. Зимой эти замерзшие на ветру пододеяльники грозно шуршали, образуя внушительную преграду. Ну а летом – наоборот, безвольно, тряпично висели, подчеркивая домашность полудеревенской жизни здесь, в поселке-улице, с огородами, печками, тропками, прудом для купания и краем леса для грибов.
Напротив двери – тропка к следующему дому – ранее усадебному флигелю, а справа – ряд сараев. Всё, на что был способен советский человек в строительстве своей жизни, – получив от ЖАКТа комнату, – построить рядом сарай.
На пятачок мать вынесла раскладушку, разложила её, вынесла книжку Андерсена и отметила крестиком, сколько мне на сегодня прочесть.
– Здесь будешь следить, чтобы куры не переходили водоносную тропу. Прочитаешь, что я отметила, – и ушла на работу.
Было семь часов утра. Тихо и прохладно. Солнце как раз за домом. Куры, выпущенные матерью из сарая, спокойно возились где-то рядом, не проявляя никаких потуг отсюда исчезнуть.
Я посидел-посидел, да и завалился спать. Семь часов – это не мое время. И хорошо так на свежем воздухе, после комнаты, спалось. Без снов. Но, как часто бывает, если спать на улице, то совместно с видениями, пока ты спишь, сознание каким-то образом включает изменения природы. То зарницы – это солнце вышло из-за угла, а то вдруг пятна какие-то темные – это солнце опять за высокие тополя ушло.
А то вдруг пошли какие-то вражеские полки. И обступают, обступают. Но это уже точно не сон! – думаю я сквозь он. А оказалось – это студики. Так звали здесь студентов МИИТа из геодезического лагеря, что за домом. До революции это был участок в сто соток. Там стоят палатки человек на десять-двенадцать, и студики с утра, после завтрака, идут в лес на свою геодезическую практику, неся большие доски с иероглифами, теодолиты, топорики, готовые колышки. Часа два, по факультетам, спускалась эта процессия. И я опять успокаивался и засыпал.
И вдруг – точно, враг. Да не из сна, а наяву. Просыпаюсь я от того, что кто-то меня нещадно трясет, схватив за шиворот, и кричит в лицо что-то грозное. Ничего не понимая, вижу только усатую маленькую старушонку со злыми глазами в белом платочке.
– Какого хрена ты спишь, чертов сторож! – и все тормошит меня за шиворот. Чего я ей дался?
– Тебя поставили сторожить этих задрипанных курей, а теперь они все мои грядки разворошили и испортили. Столько труда псу под хвост! Редисочка, укропчик, лучок… Ты оставил меня без первой закуси к именинам моего сына-раздолбая! Он это не перенесет и не простит меня! Скажет – я нарочно это все сделала. Да его кондрашка хватит от возмущения! Сколько можно без закуси пить? А с закусью – весь вечер. И это – первая зелень!
Я ошалело смотрю в ту сторону, куда она показывает, и недоумеваю, зачем надо было нашим курам, находясь на нашем участке, переходить водоносную тропу и идти к трем бейкам картофельных наделов соседей? У нас ведь тоже усадьба – сто соток и за вычетом земли под постройки, все отдано под огород. И как они палочки оградительные перешли и нашли лазейку у такой карги?
– Ну, погоди! – кричит она без паузы. – Я это так тебе не спущу! Я твоим родителям скажу, какой ты сторож! И они тебя вздуют! Так вздуют, что ты лететь и пердеть у меня будешь! Я уж прослежу, чтоб тебя вздули, как следует! – и она исчезла в свой сарай за тюлевую занавесочку к своему крикливому внучонку. Всё задабривает его: «Ах, ты, мой сахарный!»
Я в ужасе. И чего этим курам приспичило туда лезть, меня подводить? Гуляли бы себе, где положено, на нашем участке.
Потом она еще пару-тройку раз приходила и жаловалась матери. Мать что-то пыталась мне сказать, мол, зачем ты меня, семью, самого себя подводишь? А я думал: зачем куры (вот если бы они увидели и узнали, как меня ругают!) так плохо себя ведут, бесчинствуют? Находись, где положено! А может, они все-таки видели, поймут, как мне плохо, и перестанут?
Но оказалось, и это из раза в раз – они не хотели считаться со мной. Меня ругали, переругивали и никуда это не сдвигалось.
Тогда мать, посуровев, молча закрыла сарай на щеколду, оставив небольшой проем для воздуха, да и уехала на работу. Тут еще отчим встрял со своим злорадством. Я, мол, тебе давно говорю, что он лентяй и бездельник. А ты слушать не хотела. Вот от чужих людей теперь послушай, каков твой сын.
В итоге в её рабочие дни никто не гулял. А в три других дня гуляла она. Ну, как гуляла? Вынесет таз с бельем. Постирает, повесит на веревку. Еще какие ни то дела найдет и посматривает, идут куры куда или нет? И так часа три утра, не кормя их, а потом: «Цыпа-цыпа», заведет в сарай, насыплет еды и закроет.
И все для меня стихло по этому куриному поводу. Но я боялся даже радоваться, не веря, что это надолго. И точно. Как в воду глядел. Вместо курочек пришло для меня время поросенка. А вместо матери автоматом попал я в пару с отчимом.
Глава 12. Поросенок
Конечно, я могу ошибаться. Но мне кажется, в жизни отчиму всегда снился один сон. Это сон о достатке. А в центре достатка всегда у него был поросенок.
Достаток в семье – это выращенная свинья. И это было совершенно заоблачное дело. И если это получилось – то ради этого стоило жить двум взрослым людям в 1956 году. Без любви,
