Отрадное - Владимир Дмитриевич Авдошин
На рынок ездили в марте-апреле с первой электричкой. Далеко, в Подольск. И рынок, и покупка поросенка – всё-всё возбуждало крестьянские чувства отчима. Присматриваться, торговаться, если получится – выслушать, как доехали с разных мест хозяева, какой в этом году опорос, какая порода лучше идет в мясо, какая в сало.
Купив поросенка, он не мог отстать от этой крестьянской стихии и ездил на рынок каждый месяц за повалом (грубая ячневая крупа), пока не вырастала крапива и пока не подрос сам поросенок, который стал ходить с ним вроде собаки по вечерам после работы. Мать с удивлением и радостью говорила, мол, дело идет на лад, достаток будет: «Смотри, смотри, нога в ногу идет и не отстанет, и не отвлечется». Она даже любовалась им.
С поросенком для меня наступили сложные дни. В обед сходить в канаву за крапивой, нарезать ее и, залив водой, вскипятить. Туда же бросить комбикорм (он же повал), немного поварить, остудить и идти давать поросенку. В сарае он, придурошный, за изгородкой. Я ему даю таз через изгородку, а он рылом выбивает таз. Подни мается, хочет есть и выбивает. И так каждый раз. Ты ему на голову ставишь таз, а он опрокидывает. Не отходит, ревет – и всё. Или ему ничего не достанется или переваривай. Замучил меня. Ну, а раз в неделю – чистить навоз. Тебя рвет – а ты чисть. Да еще отчим выступает: «Сало-то, небось, любишь, а навоз убирать не любишь?»
Я молчу. Сало я не люблю, это он зря обо мне так думает. Ведь я – садовский, а там ни свинины, ни сала не дают. И я его крестьянского восторга, почти сакрального, оценить не мог. На этом месте у меня ничего не стояло. А у него, конечно, – вся деревенская жизнь в воронежской деревне и все связи с крестьянским родом.
Про деревню он почти ничего не рассказывал. А я прожил в детском саду на шестидневке, где вечером на ужин, пока нянечка, принеся поднос с нарезанным хлебом, уходила за кашей, мы успевали стырить по горбушке и съесть ее, забравшись под кровать. Два-три человека обязательно не выдерживали. А тут – свинью в собственное пользование? Это не могло поместиться в моей голове.
Когда его привезли и он, будто маленький, стал резко визжать и замолк только тогда, когда ему дали бутылочку с молоком, как маленькому ребенку, тогда да, он мне понравился, а потом стал резко визжать, и мне опять стал не очень нравиться. А ему опять дали бутылочку, он затих, и такое мучение длилось довольно долго. То нравился, то нет.
И вообще, лучше бы отчиму не дома со мной тягаться, а в бане с заводскими мужиками поартачиться. Там, в очереди, сразу видно, кто чего стоит. Там он ничуть не лучше меня. Там самое главное – пройти в раздевалку. И всегда-то они, кирпичники, банщика знают. Они и саму баню, и поликлинику для города строили, так что чувствуют себя здесь хозяевами. И отмазок много имеют:
– Петь, ну я с друзьями пришел, они уже там, – пролезая без очереди, говорил кирпичник.
Или:
– Они стакан мой забрали! Чего я теперь всю очередь ждать буду, чтобы выпить?
Кирпичники вели себя вольно, а очередь надо было держать. Отец бы лучше в драку полез, чем уступил. А отчим – нет, смалчивал, как и я, когда я один с Народной в баню ходил. Плотными рядами стояли компании, и дети также компаниями, а я один. Никаких драк не было, но давление было.
Хотя я и торжествовал, что через пять месяцев мать вступилась за меня и телесные наказания были сняты и я даже на ночь дезавуируюсь в сарай, мать, глубоко вздохнув, поняла, что планам воспитания мальчика, мужчины, этого мальчика – этим мужчиной – пришел конец. И она опять взвалила на себя этот не очень понятный и совсем не приятный труд.
Начала с книжки, отмечая крестиками на полях мне норму чтения на день. Но так как это была иностранная сказка о какой-то девочке, а я их вообще терпеть не мог, и написана она была каким-то слащавым стилем, про скорлупу, на которой девочка якобы плывет по ручейку, – то мне не понравилась. Ну совсем неправда! Тоже мне приключение! Мне нравились сказки про темный-темный лес, и как там всё происходит. Страшно, как у братьев Гримм. Жаль, что только две ночи мы читали эту книжку. Ну и еще нравилось читать, как мальчики с поисковыми собаками помогали воевать партизанам. Ну вот. Может быть, я не совсем это сам придумал, может, держал в памяти игры с собакой Крезлапа, но всё-таки сама мысль, вытекающая из этих книг, что с собакой можно играть, как с другом, так понравилась мне, тем более сейчас, когда кончилась школа и я часто опять остаюсь дома один, что мне захотелось попросить у матери завести щенка.
Я, конечно, не знал, что бывают взрослые, любящие собак, а бывают взрослые, которые мамы. Единственное, что мамы могут терпеть из живности – это то, что полезно их ребенку в смысле еды. Корова великовата, а вот курочки – в самый раз. И у нас были насчет этого перепалки. Мне хотелось друга, а ей – моего правильного питания.
«С утра ты должен прочитать отмеченное в книжке», – говорила мать. Потом я просил завести щеночка, потом мы рассоривались и расходились молча по разным углам. Конечно, взрослым, которые мамы, больше жаль детей, чем детям – мам. И мамы больше думают, как нести примирение, поэтому моя мать придумала очень жесткий и доказательный путь.
– Хорошо, – сказала она. – Я принесу тебе щеночка, раз ты так усиленно просишь. Но с условием кормить самому. Если кормить не будешь – увезу его обратно.
Поскольку я жил летом практически на улице – вышел из двери, ставь раскладушку, садись – вот и вся жизнь, – вопрос о выгуле щеночка не стоял. В запальчивости спора это показалось мне очень просто. Я твердо пообещал кормить, не догадываясь, что детей, а значит и меня, кормит взрослый. Хотя это было, в общем-то, очевидно. А друга-собаку должен буду кормить я. И это впервые – я, как взрослый, буду кормить ребенка.
Этой смене ролей должен учить опытный собачник и долгое время. Учить отдавать собаке свое время и силы, и только тогда будет толк. А
