Зимняя бегония. Том 1 - Шуй Жу Тянь-Эр
Шан Сижуй неторопливо двигался по сцене, песня его лилась полноводной рекой, он полностью отдался представлению, стремясь показать себя Чэн Фэнтаю с самой прекрасной стороны и заслужить его прощение. Сегодняшний «Дворец вечной жизни» отличался от прошлого. Шан Сижуй и Ду Ци работали над либретто долгое время, и в их руках трёхдневная опера превратилась в четырёхчасовую квинтэссенцию лучших моментов: главное они подчеркнули, а несущественное – урезали, снова и снова они оттачивали текст, восполняя его недостатки, и Шан Сижуй испытывал огромное удовлетворение от проделанной работы.
Под руководством Шэн Цзыюня Чэн Фэнтай, казалось, начал что-то понимать, и даже некоторые тёмные места он расслышал, не прибегая к толкованиям соседа. Каждое слово, каждая услышанная им строчка пронзали его сердце. А затем безразличная улыбка мало-помалу исчезла с его лица, меж бровей залегла складка, взгляд его наполнился глубиной – пьеса захватила его, он с головой погрузился в игру Шан Сижуя.
Никогда в жизни он не испытывал ничего подобного. Пред ним предстал сон, воплотившийся в жизни… Или это жизнь стала сном? Шан Сижуй был духом, прошедшим сквозь века, который дал голос душе Ян-гуйфэй. С песней на устах, кружась в танце, он в одиночку плыл по сцене, неторопливо описывая превратности человеческой судьбы на жизненном пути, а в широких рукавах его платья таились месяцы и годы. Взмах струящимся рукавом[92], лёгкий вздох – актёр обезумел, а зритель опьянел, актёр не понимал уже, на сцене ли он, а зритель забылся во сне. Чэн Фэнтай воплотился в богатом яркими красками мире старины, следуя за силуэтом Шан Сижуя, он шёл всё дальше и дальше, миновал дворец Вечной жизни, склон Мавэйпо, вышел за городские стены Бэйпина и прошёл хутун Наньлогу[93], а мимо него проносились металлические копья и железные кони[94], его пьянила показная роскошь золота, вокруг сновали призраки, неотличимые от людей, и он, едва разминувшись с ними, в конце концов вышел то ли на свет, то ли очутился во тьме, пока время не поглотило его без остатка.
Это невозможно выразить словами! Чэн Фэнтай сидел, безмолвствуя, душа его покинула тело, отправившись в странствие на тысячи лет, и всё внутри его переменилось в мгновение ока: где раньше было синее море, теперь возникли тутовые рощи[95]. Он почувствовал, что всё его тело онемело, причём настолько, что он не сознавал своего присутствия в этом мире. Он не смог бы объяснить, чем хороша эта пьеса, в чём её очарование – знал только, что Шан Сижуй похитил его душу, та упорхнула вслед за его пением. Случись это несколько лет назад, когда Чэн Фэнтай был студентом, то, подобно Шэн Цзыюню, он мог бы написать рецензию на десятки тысяч иероглифов, осмыслив эту пьесу с художественной и культурной точек зрения. Однако сейчас он не мог вымолвить ни слова, услышанное настолько его потрясло, что он погрузился в неловкое молчание и сидел, не шевелясь.
Шан Сижуй поблагодарил зрителей и покинул сцену, занавес опустился, и в зале стало светло от зажёгшихся фонарей. Шан Сижуй бросил взгляд на Чэн Фэнтая, и в один миг выражение его лица переменилось, на нём отразилось изумление.
Шэн Цзыюнь вскочил с места и пылко рукоплескал Шан Сижую. Взволнованный, он проговорил:
– Второй брат, я хочу пойти за кулисы повидать Сижуя, ты можешь идти… Второй брат? – Он остолбенел, прекратив аплодировать, словно увидел что-то ужасное.
Чэн Фэнтай проговорил:
– А! Иди-иди.
Шэн Цзыюнь в изумлении глядел на его лицо:
– Второй брат…
Чэн Фэнтай провел рукой по лицу – оно было залито слезами. Он вытащил носовой платок и вытер слёзы, сказав:
– Ничего страшного. Свет фонарей глаза режет… и я немного пьян. Ты иди.
Он и правда был пьян, и на сей раз опьянение его казалось страшным.
Глава 17
Зрители уже разошлись, а Чэн Фэнтай ещё сидел на месте, так и не придя в себя, и думал о том, что классические трагедии наподобие «Ромео и Джульетты» в сравнении с представлением Шан Сижуя всё равно что «Маленькая вдова посещает могилу»[96]. Ни боли, ни страдания, одно лишь жеманство. Всхлипывающие мальчишки и девчонки. Хотя «Дворец вечной жизни» изначально повествует о любви императора и его благородной супруги, но в результате изменения либретто и игры Шан Сижуя всё переменилось. Этот актёр сместил акцент пьесы с несколько сентиментальной истории любви на превратности человеческой судьбы и эфемерность людского существования, и величественность повествования не могла не тронуть мужское сердце.
Множество людей рукоплескали Шан Сижую, восторженно крича, кто-то из них пришёл ради актёра, других привлекла его слава, третьих – царящая вокруг него шумиха. Но сколько из них действительно поняли происходящее на сцене? Если бы они поняли, то сидели бы в забытье и, подобно Чэн Фэнтаю, в ожидании, пока их очарованная душа не вернётся к ним из странствия по золотому веку танской эпохи, не смея и шевельнуться до этого.
Чэн Фэнтай перевернул носовой платок другой стороной, вытер выступившие слёзы, высморкался и, поднявшись со своего места, покинул театр. Он плакал, как последний ублюдок, и не смел в таком виде показаться за кулисами, иначе потерял бы лицо.
На улице уже выпал снег, первый в этом году в Бэйпине, небо чернело, словно залитое смолой, а земля искрилась белизной, и казалось, что инь и ян, два противоположных начала, разделили этот мир пополам. Чэн Фэнтай медленно брёл в сторону переулка Логусян, засунув руки в карманы, Лао Гэ дважды нажал на клаксон, спрашивая, не желает ли он сесть в машину, однако тот остался безучастным. Лао Гэ не знал, что так взволновало господина, и, не смея его беспокоить, сбросил скорость до предела и медленно поехал за ним.
Снимая грим за кулисами, Шан Сижуй выслушивал восхваления Шэн Цзыюня каждый раз, как представление заканчивалось, Шэн Цзыюнь считал своим долгом прочитать ему панегирик, и каждый раз он приходил даже в больший восторг, чем исполнитель главной роли.
Однако Шан Сижуй всё поглядывал на двери и, так и не дождавшись Чэн Фэнтая, не выдержал и перебил его:
– А где второй господин?
Шэн Цзыюнь ответил:
– Он как будто уже выпил перед спектаклем и, когда в зале зажглись фонари, заплакал от яркого света. Должно быть, всё ещё сидит на своём месте и отходит.
Шан Сижуй вспомнил, что, когда он выходил на поклон,
