Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
Вскоре Лап свернул в переулок, где жили китайские поселенцы. Тут ютились в основном рабочие, кули, торговцы орехами, владельцы переносных закусочных. Жили они большими семьями в тесных комнатушках с одной-единственной кроватью, которую на ночь наглухо затягивали москитной сеткой. На алтаре, у самой двери, в темноте тлели ароматические палочки. Извилистый переулок становился все просторнее и наконец вывел Лапа и его спутника к небольшой деревушке, где, как обычно, росло одинокое финиковое дерево, стоял фарфоровый сосуд с гашеной известью — от злых духов — и дымилась крохотная курильня с благовониями. Дом Лапа находился на краю деревни, свет был потушен. Лап постучал в дверь.
— Сестра!
— Дверь не заперта, — ответил из дома женский голос.
Лап толкнул дверь и пригласил Кхака в дом.
— Надо же, темнота какая!
Он чиркнул зажигалкой и зажег фонарь. Кхак продолжал стоять у двери. Сестра Лапа, увидев незнакомого человека, высунула голову из-за москитного полога.
— Садитесь, пожалуйста, — предложила она Кхаку.
— Спасибо, не беспокойтесь.
Лап побежал на кухню взглянуть, не осталось ли немного вареного рису. Кхак растерянно оглядывался, не зная, где ему примоститься. Почти всю комнату занимали два сдвинутых вплотную топчана, только у стен оставался узкий проход. Старые коричневые пологи, опущенные сейчас над топчанами, создавали впечатление еще большей тесноты. Наконец Кхак увидел в углу тростниковую циновку и присел на нее. За пологом на топчане что-то зашевелилась, и оттуда высунулась ребячья голова. Потом вторая, третья, четвертая... Несколько пар любопытных глаз уставились на Кхака. Один малыш спрыгнул с топчана и побежал на двор.
— Ла-ап! Лап! — раздался из-под москитника детский голос.
— Да тише вы! — прикрикнула мать. — Прямо бандиты какие-то, а не дети.
— Мама, Зи меня ударил и укусил...
— Зи, ты почему кусаешься?
Под москитником на мгновение стало тихо.
— Говорил тебе, не лезь, а ты опять. Вот сейчас как дам!
Зи, видимо, «получил», так как раздался истошный рев, и мать снова должна была водворять порядок.
— Сао, за что ты побил его? Да замолчи, Зи, разбудишь маленького.
Вернулся с кухни Лап с глиняным горшочком, от которого шел пар.
— Садись, Зёнг, поешь батата, — пригласил Лап, поставив горшок на топчан.
Не привыкнув еще к своему новому имени, Кхак не сразу сообразил, что это обращаются к нему. От разваренного батата поднимался сладковатый ароматный пар. Но не успел Кхак протянуть руку к горшку, как из-под москитника, точно горох, высыпали дети, непонятно было, как только они там все умещались. Они плотным кольцом окружили Лапа.
— Лап, можно мне взять одну?
— Лап, а мне?
— А ну перестаньте безобразничать! — прикрикнула мать. — Дайте людям поесть.
Лап добродушно рассмеялся.
— Ну, давайте я разделю всем.
Он разломил несколько клубней и раздал их детям.
— А теперь, проказники, ешьте и лезьте на кровать. То, что осталось, — наша доля, кто возьмет, того отшлепаю.
Ребята дули на горячие клубни, осторожно очищали кожицу и жадно глотали сладковатую мякоть.
Когда они наконец взобрались на топчан и угомонились, сестра присела рядом с Лапом.
— Ну, что сегодня?
— Опять ничего, — уныло ответил Лап.
Сестра вздохнула. При свете керосиновой лампы Кхак разглядел у нее в волосах серебряные нити. Лап сказал:
— Это Зёнг. Только что приехал из Сон-тэя, тоже ищет работу.
Женщина подняла на Кхака усталые глаза.
— Сейчас вам будет трудно ее здесь найти.
— У меня в Хайфоне нет никого. Хорошо, вот Лапа встретил. Можно мне у вас побыть несколько дней?
— Тесно у нас, да и детей много, — нерешительно ответила женщина. — Но вы сегодня оставайтесь, ночью приедет муж, тогда все и решим.
— Сколько же детей послало вам небо? — меняя тему, спросил Кхак.
— Всего одиннадцать, да двоих уже схоронили.
— Сколько же старшему?
— Двенадцать. Он скоро должен прийти.
— Он у нас чистит обувь, — пояснил Лап, — а отели сейчас закрываются поздно. Иногда и домой не приходит, спит где-нибудь на тротуаре, совсем от дома отбился.
Видя, что знакомый брата держится просто, сестра в свою очередь поинтересовалась:
— У вас, верно, тоже детей хватает?
— У меня одна дочка, ей уже восемь. А жена умерла, дочка сейчас у бабушки.
— Значит, второй раз еще не женились?
— Как-то не пришлось, живу пока один.
Женщина внимательно посмотрела на гостя. Ей было жаль этого, по-видимому, славного человека, оставшегося с маленькой дочкой на руках. А теперь безработица и с дочерью его разлучила, погнала в Хайфон. Тоскует, верно, по дочке!
Женщина не ошиблась. Тоска по малышке Тху, по матери и по сестре не оставляла Кхака. Всю жизнь ему приходилось остерегаться, скрывать от всех, кто он и откуда. Даже имя он должен был носить не свое. Но сегодня ему вдруг захотелось рассказать всю правду. И от этого сразу как-то потеплело в груди. Кажется, повезло, люди оказались хорошие, пожалуй, здесь можно остаться переночевать.
Лап поднялся.
— Пойдем спать на кухню.
В закопченной кухне стояла бамбуковая лежанка, покрытая циновкой. Лап захватил с собой одеяло, сшитое из мешков. На мешковине виднелось клеймо фирмы — изображение птицы и лошади с пестрой надписью на английском языке.
Кхак выглянул из кухни и посмотрел, куда она выходит. Он прикинул, что в случае чего можно будет отсюда добежать до реки. В Ха-ли, куда ни пойди, всюду уткнешься в набережную. Если будет облава, им стоит только поставить стражу у мостов — и ловушка готова. Одно хорошо: река не широкая, можно переплыть, особенно вот в такую темную ночь.
Лап лег не сразу. Он достал небольшую камышовую флейту и, усевшись во дворе, стал наигрывать какую-то протяжную мелодию. Вначале Кхак лишь улыбнулся на старания этого доморощенного музыканта, но постепенно мелодия захватила его. Звуки флейты то взлетали высоко-высоко, то журчали прозрачным ручьем, то переливались птичьим щебетом. Мелодия была не знакома Кхаку, он даже не мог понять, вьетнамская или китайская это музыка. Но вот полились медленные, свободные ритмы, напоминающие плавные взмахи журавлиных крыльев. Было что-то похожее на мелодию известной песни о журавлях... Летят журавли... летят в синей дали... Звуки флейты рождали в воображении Кхака представление о бездонном небосводе, о бескрайних просторах рисовых полей, волнующихся под ветром. Милых, родных полей...
Кхак молча лежал и слушал Лапа и сам не заметил, как уснул.
Среди
