Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи
Кхак шел среди многоцветных неоновых огней, и ему казалось, что этот город переживает горячечный приступ лихорадки.
XVII
Переулок, о котором говорил Ле, начинался в конце тихой темной улицы, каких в Хайфоне множество. Дома на этой улице почти все принадлежали католической церкви. Они сдавались беднякам, вьетнамцам и китайцам. Крохотные однообразные строения лепились друг к другу — как клетушки в курятнике. Лестницы с верхнего этажа обычно выходили прямо на тротуар, вместо наружной стены нижнего этажа на ночь в пазы порога и верхней балки надвигались доски, которые днем убирались, и тогда комната превращалась в лавку. Ночью комната напоминала подвал, темный, душный подвал без окон и дверей. В переулке в этот час были открыты лишь парикмахерская, пошивочная мастерская и прачечная, остальные лавки уже закрыли. Тут жили в основном мелкие служащие государственных учреждений. В обе стороны уходили узенькие проулки, через которые с трудом можно было пройти к задней части дома, чтобы сменить бак в отхожем месте. Жители соседних домов ходили друг к другу обычно по этим проулкам.
Сотни, тысячи низких, полутемных лачуг, сооруженных из досок, кусков листового железа, дырявых бензобаков, бамбуковых кольев... Эти норы годились лишь на то, чтобы кое-как укрыть своих владельцев от дождя и солнца. В дождь или в зной проулки наполнялись зловонием гниющих отбросов и сточных канав. Лица жителей этих кварталов были какими-то восковыми, отечными, как у больных водянкой.
Кхак долго шагал по вонючему кривому переулку, пока он не раздался, образовав дворик. За двориком показались бамбуковые хижины, крытые пальмовым листом, за ними виднелся пустырь, приспособленный под свалку, а дальше — несколько лачуг, огороженных забором. Судя по всему, это было то самое место, о котором говорил Ле, но Кхак никак не мог определить нужный ему домик. Он решил расспросить, где находится дом Лыонга, и стал озираться, надеясь увидеть кого-либо из жителей. В одной из хижин он заметил мальчика лет тринадцати-четырнадцати и молодую женщину. Мальчик, видно, учил уроки, а женщина шила. Вокруг нее лежали вороха солдатских гимнастерок и брюк. В комнате было тесновато, но чисто.
— О чем ты все раздумываешь, Сон? Надо заниматься! — с укоризной сказала женщина и подняла от шитья глаза.
Мальчик принялся нараспев повторять урок. Кхак перешагнул порог. Женщина удивленно посмотрела на него.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она Кхака.
— Не сможете ли вы сказать, где живет Лыонг?
Мальчик с любопытством разглядывал незнакомца. Женщина медлила с ответом.
— Сон, подай гостю стул, — сказала она мальчику.
Кхак почувствовал что-то неладное. Женщина внимательно оглядела Кхака, потом, склонившись над шитьем, тихо сказала:
— Дом Лыонга в конце улицы. Только его нет. Не знаю, что уж он там сделал, но вчера вечером его увели.
Кхак стоял озадаченный, не зная, как быть. Женщина заметила его растерянность.
— Вы знаете Лыонга?
— Я его дальний родственник из Сон-тэя.
— Вон оно что, а мы тут все перепугались, не поймем, за что его взяли. Но кто-то из чиновников там остался. Вы можете узнать, в чем дело.
Женщина снова принялась за шитье. Было непонятно, то ли она просто сообщила Кхаку о случившемся, то ли предупреждала его об опасности. Но видно, все-таки последнее. Кхак чувствовал, что это был тонко продуманный ход, ведь, окажись Кхак провокатором, к женщине нельзя было бы придраться.
Кхак поднялся.
— Спасибо. Извините, я пойду...
Пронесло!.. Еще немного, и он мог бы попасть в ловушку. Спасибо тебе, большеглазая! Кхак поспешил покинуть опасное место. Но куда теперь? Попробовать разыскать Туена?
Туен был из «интеллигентов», он служил в Управлении учета земельных угодий. Во время Демократического фронта он сочувствовал идеям революции и выполнял поручение партии по распространению новой, латинской письменности. Сам он не был членом партии, но через него можно было связаться с нужными людьми. Кроме всего прочего, они с Туеном были школьными товарищами и оба принимали участие в деятельности первых кружков Товарищества вьетнамской революционной молодежи.
И Кхак отправился искать улицу Чай Кау. Вскоре он стоял перед домом , где должен был жить Туен. В окнах дома еще горел свет.
Кхак дернул за ручку звонка, и через минуту из дома вышла девочка.
— Туен дома?
— Да, папа у себя.
Она провела Кхака в гостиную. Обстановка тут была скромная, но все же ни в какое сравнение не шла с той, какую он только что видел в маленькой хижине. Кхак опустился в кресло и стал рассматривать комнату: цветочная ваза, сверкающий белизной чайный сервиз, на стенах картины в рамках и под стеклам. Но вот за стеной послышались приглушенные голоса, из-за занавески выглянули чьи-то любопытные глаза, мелькнула фигура женщины. Дочь хозяина принесла чайник, налила гостю чашку чаю. И тут же дверь в гостиную открылась и вошел сам Туен.
Он сильно изменился, пополнел, стал носить очки. Туен не сразу узнал гостя.
— Что вам угодно? — спросил он с некоторым замешательством.
Кхак рассмеялся:
— Ты, я вижу, совсем забыл меня, Туен.
Лицо Туена вспыхнуло, но тут же покрылось бледностью.
— Иди к себе, дочка, нам с дядей нужно поговорить, — сказал он, обращаясь к дочери.
Дочь ушла, и только тогда Туен проговорил сквозь зубы:
— Ты с ума сошел! Что за безрассудство! Твои фотографии развешаны на всех углах, а ты являешься сюда... — И, помолчав несколько секунд, добавил: — Извини, что я не сразу узнал тебя. Ты очень изменился с тех пор.
«Хорошо хоть, что сразу не выгнал, — подумал Кхак. — И ты тоже здорово изменился. И дело не только в очках — прежний огонек исчез».
Туен протянул Кхаку коробку с сигаретами. Кхак поблагодарил.
— Ну, как в городе? — спросил он Туена. — Известно тебе что-нибудь об арестах?
Туен снова побледнел.
— Биеу забили насмерть! — ответил он чуть слышно.
— Аресты продолжаются, — продолжал Туен полушепотом. — Меня тоже вызывали, но ты ведь знаешь, я занимался лишь распространением новой письменности, поэтому они только пригрозили мне и отпустили.
Несколько минут Туен молчал, уставившись в одну точку, потом посмотрел на Кхака и быстро проговорил:
— Слышал я, что все арестованные держатся стойко, молчат. А хватают, видимо, не без разбору. Все пропало, Кхак!
«Нет, — мысленно возразил ему Кхак, — не все пропало. Арестовать
