Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
— Да, это так. Но друзьями их не назовешь при всем желании. Они ценят во мне небесталанного, простите за нескромность, инженера и архитектора. Уважают мои знания и опыт, ценят то, что я усердно тружусь, по мере сил, во благо этой отдаленной части России. Но моего прошлого они, уверяю вас, не забывают! И никогда не забудут обстоятельств, благодаря которым я здесь очутился. Они поддерживают меня, как мне кажется, лишь в той мере, что достаточна для сохранения моей работоспособности. Так-то, Ольга Владимировна!
— Ну хорошо, пусть так! Но то, что вы здесь, и наказаны не за проступок, а лишь по своеволию господина Ковалева — разве здесь они не могли бы вмешаться?
— Могли бы, Ольга Владимировна. И вмешаются, ежели узнают. Но мне это вмешательство вряд ли пойдет на пользу.
— Отчего же?
— Ну, посудите сами! Карцер вполне комфортен, трехдневное заключение здесь не пойдет мне во вред. Только отдохну, знаете ли, от ежедневных текущих забот и суеты. И Ковалев будет удовлетворен. А теперь давайте рассмотрим ситуацию с моим досрочным освобождением. Меня выпускают, Ковалеву делают строгое внушение. Его досада и злость всех других моих врагов на «любимчика» начальства не исчезнут! За мной будут продолжать следить в десятки глаз, ждать случая, что я оступлюсь, нечаянно нарушу что-нибудь! Зачем мне это, Ольга Владимировна?
— Ну, коли так! — вздохнула Дитятева.
— Именно так! К тому же могу открыть вам «страшную» тайну: буквально через два месяца истекает пятилетний срок моей каторги, одна треть определенного судом наказания. И по закону я получаю право выйти на поселение — то есть становлюсь практически свободным человеком — правда, без права покинуть этот остров. Боже мой, Ольга Владимировна, вы только представьте — через самое скорое время я смогу сбросить этот проклятый каторжный халат! Мне не надо будет соскакивать с тротуара в грязь всякий раз при встрече с чином местной администрации! Так что пусть все идет так, как идет, Ольга Владимировна!
— Вы лучше меня знаете эту жизнь, Карл Христофорович. Простите, ежели сказала что не подумав. Конечно, поступайте так, как считаете нужным, но… Я полагаю, что, узнав о вашем несправедливом наказании, господин Таскин все равно накажет Ковалева!
— Ну и пусть! Господин Ковалев в этом случае все равно будет доволен тем, что я отсидел трое суток! Лучше расскажите, Ольга Владимировна, как ваши дела? Что с амбулаторией? Когда начинаете прием?
Дитятева просидела вместе с Ландсбергом в карцере почти два часа. И только долгое деликатное покашливание потерявшего вконец терпение надзирателя заставило Ольгу Владимировну подняться и распрощаться с Карлом.
Оставшись снова в одиночестве, Ландсберг с досады даже ударил себя кулаками по голове: и случай-то был удобный, и разговор о продолжающихся приставаниях к Дитятевой в посту затеялся… А он так и не решился предложить ей то, что прямо-таки напрашивалось. Почему?
Да и надзиратель Дронов, проводив посетительницу и снова зайдя к Ландсбергу, словно вскользь заметил:
— Уезжать бы надо отсель госпоже Дитятевой. Проходу ведь не дают ей наши постовые донжуаны… Впрочем, не мое это дело…
Успокоившись, Ландсберг сам ответил на свой вопрос: в нынешнем году до прибытия последнего парохода осенней навигации на Сахалин еще есть немного времени. Если Ольга Владимировна успеет понять, что ее затея с амбулаторией на каторжном острове зряшная, у нее будет возможность уехать отсюда. И в этом случае замужество, даже фиктивное, будет только связывать ее.
Ретроспектива-5
В середине июня 1886 года на рейде поста Дуэ встал пароход общества Добровольного Флота «Ярославль», доставивший на самую отдаленную сахалинскую каторгу империи очередную партию арестантов. Партия та была не совсем обычной: из пятисот невольников было сто семьдесят женщин. А среди них — знаменитая Сонька Золотая Ручка.
Сколько ни бегала знаменитая аферистка от полицейских чинов и сыскарей, а все ж однажды добегалась: осудили и посадили. В пересыльной тюрьме чуть не привалило нечаянное счастьишко Соньке: влюбился в нее надзиратель Михайлов, устроил ей отчаянный побег. И сам с ней сбежал, потеряв окончательно голову.
Однако в бегах парочка была недолго: подарив Михайлову ночь любви в стоге сена, Сонька оставила его спящего с безмятежной улыбкой на лице и попыталась в одиночку добраться до ближайшей железнодорожной станции. Там ее и поджидали сыскные. Надзиратель Михайлов был также арестован, прошел поспешную процедуру судебного разбирательства, и вскоре зазвенел кандалами по дороге на страшную Карийскую каторгу. Там он пробыл недолго, получил от помнившего его арестанта удар кайлом и был захоронен в безымянной могилке за околицей каторжанского поселения.
А беглянка под усиленной охраной и в кандалах была доставлена в Новгородский Централ, а оттуда через малое время в Одессу, где формировалась партия арестантов для отправки на Сахалин морем.
* * *
Женщины в этой партии оказались почти как на подбор: почти все молодки, осужденные за убийства и отравление мужей. Шестеро постарше попали под суд по вине соблазнителей и любовников, уговоривших любимых устроить пожары с целью получить страховое возмещение за сгоревшие дома и имущество. Несколько старух в партии получили каторгу за содержание притонов.
Практически всех невольных пассажирок объединяло то, что недолгое странствие по пересылкам быстро развратило их и сделало лютыми ненавистницами мужского племени. Поставив крест на своей добропорядочности, каждый день за решеткой они проживали как последний. Проституция и разврат были для каторжанок настолько обычным делом, что они занимались этим практически открыто.
Несмотря на то, что женское отделение на «Ярославле» было отделено от мужского решеткой, узницы охотно и не безвозмездно отдавались соседствующими арестантами через железные прутья. А когда «Ярославль» вышел в море и попал в тропические широты, путь к пароходным куртизанкам нашли и изголодавшиеся по женской ласке матросы экипажа.
Жара усиливалась с каждым днем. Первыми до «костюма Адама» разоблачились арестанты-мужчины. Женщины продержались на день-два дольше — сначала обматывая телеса неким подобием индийских сари, а потом, плюнув на стыдливость, тоже стали тоже расхаживать по плавучей тюрьме в чем мать родила. На крайний случай — прикрыв треугольники внизу живота чем-то вроде набедренных повязок. Напрасно старший помощник капитана Промыслов взывал их к совести или хотя бы естественной женской скромности — назло ему, из женского упрямства, они вскоре поскидывали с себя последние лоскутки.
В отчаянии Промыслов написал капитану докладную, в коей снимал с себя всякую ответственность за нравственную обстановку в тюремных трюмах. На капитанский совет был приглашен и пароходный доктор Паламарчук.
— А шо я могу поделать с этими бесстыдницами? — развел тот руками. — Прикажете забинтовать их?
