Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
* * *
Долгие часы, а то и сутки ожидания Карлу были привычны еще с военной службы. Устроившись на неудобном лежаке сколь можно комфортнее и обхватив руками подтянутые колени, он прикрыл глаза и принялся мысленно шлифовать свой последний, пока еще не законченный литературный «пустячок» для газеты «Владивосток».
Пописывать короткие рассказы, называемые в газетах того времени фельетонами, он начал с год назад. Первая публикация родилась случайно: описывая впечатления и настроения от сахалинской природы в личном дневнике, он вдруг понял, что невольно подражает прочитанному недавно в газете путевому очерку о приамурской тайге. Не дословно, конечно, а стремится точными и короткими словами, как тот неизвестный автор, передать приглушенный хруст валежника, шепот ветра в вершинах кедров, птичью перекличку.
Подумав, он тогда перебелил страницы из дневника, вместо имени поставил в конце инициалы «К.Х.Л-г», и, не заклеивая конверта, отнес его в почтовую контору. Запечатывать письмо с Сахалина, да еще адресованное в редакцию газеты, не имело смысла: всё едино распечатают почтовые служащие. Администрация Сахалина — и не без оснований — опасалась утечки на материк жалоб на произвол и беззаконие, ставшие на изолированном острове явлением обыденным.
Отправил Карл письмо — и думать о нем забыл. И вдруг через четыре месяца, листая библиотечную подшивку «Владивостока», Ландсберг наткнулся на свое творение! Ревниво пробежал текст глазами — редакторская правка и сокращения оказались минимальными. А в разделе «Почтовый ящик» обнаружилось и редакционное обращение к автору «К.Х.Л-г» с просьбой сообщить свое имя и адрес для получения причитающегося ему гонорара.
С той счастливой для каждого новичка в газетном деле поры Ландсберг отправил во Владивосток еще два своих фельетона, однако имени и адреса опять же не указал. Во-первых, неизвестно, как расценят в редакции писательство героя судебных отчетов громкого петербургского процесса, не столь уж и давнего. А, во-вторых, реакция чиновного мирка Сахалина прогнозировалась совершенно отчетливо. И не сулила Ландсбергу ничего хорошего.
Когда-нибудь… Когда-нибудь, быть может, он смело переступит порог редакции этой газеты и, не скрываясь, назовет свое имя… А может, и не переступит, и не назовет, и лишь иногда будет со снисходительной усмешкой вспоминать литературные «грешки» своей молодости. Пока ему было достаточно убедиться, что писать для печати он, как и многое другое, может без особых усилий.
Вот уже без малого пять лет как Ландсберг здесь, на каторжном острове Сахалин. Если точнее — четыре года, десять месяцев и восемь дней. Все они, эти 1756 дней неволи, отмечены чернильным карандашом на страницах блокнота в некогда черном, а теперь порыжевшем от времени переплете. Еще около семи десятков крестиков появится в блокноте — и, видимо, придется делать уже другие пометки. Потому как тюремная администрация Александровского округа вряд ли сочтет невозможным по отбытию Ландсбергом трети срока перечислить его, согласно Уложению о наказаниях, в разряд ссыльнопоселенцев.
И не надо будет тогда за десять-двадцать шагов до встречи с любым чиновным мундиром или кринолином мадам чиновницы соскакивать с хлипкого дощатого тротуара в вечную грязь Александровских улиц, торопливо сдирать шапку и ждать — не придерется ли? Не усмотрит ли мнительный чиновник или злая скучающая дамочка дерзости во взгляде, в позе арестанта? Не придумает ли от скуки либо тщеславия какого-нибудь обидного поручения?
А арестантский халат, это проклятая «каинова отметка» невольного и бесправного человека? О-о, халат можно будет сжечь, либо мстительно напялить на чучело в огороде! Впрочем, чучело в халате «щеголять» будет недолго, сопрут халат через полчаса, много через час…
Нет, ни сжигать, ни выбрасывать, ни дарить свой халат Ландсберг не станет. Пересыплет нафталином и бережно уложит на самое дно сундучка. На память — если уж не оставит ему Сахалин другой памяти, пусть будет хоть эта, решил Карл.
Впрочем, с перечислением его в «вольное племя» для Ландсберга тут мало что изменится. Он был и останется чужим — и для каторги, и для вольных переселенцев, и для чиновного люда. Так уж ему на роду написано, видимо: одни не простят ему, что не дробил в рудниках камень, не загнулся от угольной пыли в узких, похожих на норы «шахтах». Другие — что не спился, не загнулся от чахотки, не промышлял грабежами и убийствами. Что сумел выжить на этом страшном острове…
Где-то в коридоре послышались тяжелые шаги, замерли перед дверью «сушилки», как еще называли на Сахалине карцер. Шаркнула заслонка дверного глазка, за дверью посопели, потом загремел замок. Ландсберг давно уже спрятал окурок папиросы, к появлению надзирателя встал.
Дронов протиснулся в камеру, поставил на лежак рядом с Ландсбергом кувшин с водой, пристроил рядом обернутый тряпицей фунт черного хлеба.
— Вот ваш казенный — хе-хе-хе-с — обед, мил-человек… Хм…
— Благодарю, господин надзиратель!
Тот потоптался на месте, кашлянул:
— Может, доложить все же начальству об вас, Ландсберг?
— Не стоит, господин надзиратель! Здесь тепло и не дует… Не зима, чай… Посижу, отдохну от трудов праведных. Заодно и обдумать надо кое-что. Вот, ежели будет на то ваша милость — бумаги бы мне раздобыть, ваш-бродь, а? Знаю, конечно, что не положено, впрочем…
— Об чём речь, господин инженер! Сделаем-с! Бумагу я вам попозже принесу, Ландсберг. К вечеру, как начальство по своим фатерам разойдется, — в задумчивости помял руками небритый подбородок Дронов. — А разойдется оно нынче, полагаю, не скоро: пароход нынче с новым каторжанским сплавом прибыл, «Ярославль». Может, слыхали? И бабенок полторы сотни, слышно, привез.
— Нет, не слыхал. Да и что мне за дело, господин надзиратель, до этих бабенок?
— Оно так, оно конечно… Ну а я все-таки сбегаю на причал, полюбопытствую. Может, прислугу себе подыщу, хе-хе-хе. Не прикажете ли из кабака ужин заказать на вечер? Не выдадите старика, небось…
— Поглядим с ужином. Прежде все же бумаги бы мне…
Дождавшись ухода надзирателя, Ландсберг принялся отщипывать по кусочку хлеб. Жевал его не торопясь, продолжая прокручивать в памяти события пятилетней давности, свой первый контакт с арестантами у костра. Он еще не знал, что прибывшая нынче на «Ярославле» знаменитая в России и всей Европе Сонька Золотая Ручка — со временем сильно отметится в его судьбе. И что еще через пять лет их дорожки неминуемо пересекутся…
* * *
К вечеру первого дня своего карцерного заключения Ландсберг вдруг обнаружил, что изрядно проголодался, и посему от вторичного предложения надзирателя послать за ужином
