Легионер. Книга третья - Вячеслав Александрович Каликинский
Потом, спустя самое малое время после начала выполнения своей миссии «помощницы страждущих», Ольга Дитятева много раз жалела о глупом своем упрямстве. О том, что тысячу раз была права оставшаяся в Петербурге «предательница» Аржанникова. О том, что напрасно не послушалась она офицеров из экипажа парохода, неоднократно и проникновенно советовавших ей не дурить и сойти на берег во Владивостоке. О том, что не послушалась голоса сердца и интуиции уже здесь, в каторжной столице далекого острова, когда буквально на второй день пребывания услыхала множество неприличных намеков и откровенно грязных предложений, а после гордого и презрительного отказа всякий раз слышала вслед:
— Ничё-ё-ё, девка! Ничё! Сахалин и не таких обламывал…
Перестала вскоре Дитятева дивиться тому, что и грязные предложения, и сальные намеки она получала не от «дремучих и погрязших в пороке каторжан», которые на деле показались ей серыми и одинаково робко-предупредительными в своих серых халатах и картузах без козырька. А от тех, кто носил мундиры Тюремного ведомства, кто должен был в первую голову помогать ей. Пароход стоял на рейде Дуйского поста еще целых четыре дня — ну что бы ей не внять голосу рассудка и не поспешить обратно на борт, где корректные и предупредительные морские офицеры в свободное от вахты время наперебой ухаживали за редкими на этом маршруте дамами и рассказывали им массу интереснейших историй о дальних странах и удивительных чужих обычаях…
Скажи кто в Петербурге Ольге Владимировне Дитятевой, дворянской дочери просвещенного XIX века, что в эру таких прогрессов, как телефон и электричество, на каторге женщин деловито, как домашнюю живность, раздают в сожительницы сильным этого далекого и страшного мира и тем, кто просто может заплатить… Она бы просто не поверила! Корова для сахалинского поселенца стоила десять-двенадцать рублей — лишь немногим дороже обычной мзды тюремному смотрителю за бабу из нового сплава…
Ступив на сахалинскую землю с небольшим чемоданом и сундучком с медицинской литературой и запасом лекарств на первое время, наивная Дитятева ожидала, что местные власти, явно не избалованные вниманием учеников и последователей Гиппократа, примут ее в качестве акушерки с распростертыми объятьями. Что радушно предоставят для медицинских процедур новую чистую избу, снабдят лекарствами или средствами на их приобретение и вообще будут носить прогрессивную женщину из самого Санкт-Петербурга на руках…
Едва сойдя с парохода, Дитятева поспешила с визитом в местное Тюремное управление каторжной столицы острова. Однако все большое и малое начальство было занято, и пребывало не в присутствии, а на берегу, где правдами и неправдами пыталось получить приглашение в кают-компанию парохода. Писари же и письмоводители, едва начав выслушивать сбивчивые просьбы посетительницы, моментально вспоминали о собственных срочных делах и неизменно предлагали подождать начальство. Гостиницы в посту не оказалось и вовсе, и только к вечеру первого дня пребывания на Сахалине едва держащаяся на ногах от усталости и обилия впечатлений Ольга Дитятева сумела попасть на постой к дьяконице.
Дьяконица, ведя жиличку к себе в домик, задала ей сотни вопросов — как наивных, так и показавшихся Ольге бестактными. Она же и просветила Дитятеву насчет ближайших перспектив рандеву с островным начальством:
— И-и, милая, покамест пароход не уйдет, вы ни к кому не попадете. Зряшное дело, верьте слову! Тут как пароход приходит, все как с ума съезжают, право! Всем недосуг, вас никто и слушать не станет. Отдыхайте покамест, я вам и постельку приготовлю, а вечером мой супруг придет, почаевничаем. У вас, поди, конфетки петербургские найдутся — порадуете старичков, а?
Снятая комната в домике дьяка оказалась темной и сырой, кровать отчаянно скрипела от малейшего движения, а хозяева были столь назойливыми и любопытными, что Ольга, измученная бесконечными расспросами, дала себе слово при первой же возможности сменить квартиру.
Пришлось все четыре дня, пока пароход не снялся с якоря, оставаться на постое у дьяка и его супруги. На пятый день, придя на пристань и не увидав парохода, Ольга вздохнула и решительно зашагала в Тюремное управление округа.
Все начальство оказалось, как и предсказывала дьяконица, на месте. Дитятева без труда получила аудиенцию у главного смотрителя тюрем, однако петербургская бумага не произвела на того ни малейшего впечатления.
Поначалу вся чиновничья братия, узнав о прибытии на остров одинокой молодой и красивой (и, увы, наивной!) вольной поселенки, наперебой стала предлагать ей жилье, обещать защиту и ласковое обхождение с такими сальными взглядами и даже намеками, что их прозрачность казалась вполне очевидной. Получив гневный отпор, братия пожимала плечиками и многозначительно переглядывалась. Погоди, мол, барышня! Что ты потом запоешь…
В помещении под акушерскую амбулаторию Дитятевой было категорически отказано: казной не предусмотрено-с… Попробуйте сходить в канцелярию губернатора, хотя особых надежд и не питайте-с. Приличное жилье? А где вы на сей момент изволили остановиться? У дьяка? И что же, вы, милая барышня, почитаете сие жилище малоприличным? Гм… Ищите, в таком разе, сами, раз вы, барышня, такая привередливая.
В канцелярии губернатора Ольгу Дитятеву тоже приняли поначалу ласково и внимательно. Чиновники ахали и не смели верить тому, что барышня из самой столицы (!) совершила столь дальнее и трудное путешествие одна, без всякой поддержки.
Как, мадмуазель Дитятева не замужем?! Очень, очень опрометчивое и, с позволения сказать, неразумное решение. На Сахалине, знаете ли, это некий нонсенс. Дальнейшая беседа с чиновным людом, как по шаблону, плавно перетекала в длинные рассуждения о необходимости непременно иметь здесь мужское покровительство и поддержку. А расправленные плечи, томные взгляды и покручивание усов должны были, как казалось их обладателям, убедить молодую и красивую посетительницу в том, что требуемая ею поддержка и опора — вот тут, напротив!
Ольга терпеливо выслушивала всё сказанное, и снова пыталась перевести беседу в русло акушерской помощи неимущим островитянкам. Однако эта тема чиновникам была совершенно неинтересна. Потеряв терпение и надежду на благосклонность одинокой столичной мадмуазель, чиновники начинали часто поглядывать на часы, подвигать поближе свои отложенные было бумаги,
